Пернатый змей

Вода была почти горячая. Она шла, опустив голову и осторожно ощупывая ногами дно. Сиприано молча следил за ней с угрюмым терпением, свойственным его расе, потом, когда она ступила на берег, последовал за ней на плече лодочника.

Они прошли по горячей гальке к ивам у края маисового поля и сели на валуны. Озеро лежало перед ними — бледное и нереальное, растворяясь вдали между затянутыми дымкой горами, поднимавшимися по обеим его сторонам, голыми и бесплотными. Черные каноэ застыли в воде, их мачта торчали неподвижно. Ближе к берегу стояла их белая моторная лодка. Качались черные утки, как пробки. Здесь кончалась вода и кончался мир.

Одинокая фигурка женщины с кувшином на плече прошла от озера. Услышав голоса, Кэт оглянулась и увидела группу рыбаков, совещавшихся, сидя в ложбинке под деревом. Они поздоровались, глядя на нее черными, черными глазами. Поздоровались почтительно, но на дне их черных глаз таились древняя суровость и надменность.

Сиприано послал солдат за лошадьми. Слишком было жарко, чтобы идти пешком.

Они молча сидели среди невидимости в конце озера, отделенные слепящим светом от окружающего мира.

— Почему я не живой Уицилопочтли? — спокойно спросил Сиприано, глядя на нее.

— А вы чувствуете себя им? — поразилась она.

— Да, — ответил он тем же низким загадочным голосом, что лодочник. — Это то, что я чувствую.

Черные глаза смотрели на нее с вызовом, внушающим ужас. И тихий, темный голос, казалось, окончательно лишил ее воли. Они сидели молча, и она чувствовала, что слабеет, теряет остатки сознания.

Вернулись солдаты и привели черного арабского коня для него, легкого, точеного, а для нее осла, на котором она могла ехать, сидя боком. Он подсадил ее, и она в полубессознательном состоянии села в седло. Солдат взял осла под уздцы, и они тронулись по тропинке мимо длинных старых рыбацких сетей, висевших гирляндами паутины на шестах.

Потом по солнцу и серо-черной пыли к серо-черным, низким домишкам Харамая, разрезанного широкой, пустынной дорогой.

Харамай был как раскаленный лавовый кратер. Вдоль разбитой, длинной, унылой улицы — черные приземистые домики-хибары под черепичными крышами. Ветхие. Палящее солнце. Кирпичный разбитый, щербатый от солнца тротуар. Собака, ведущая слепца по щербатому тротуару мимо низких черных стен. Несколько коз. И невыразимая безжизненность, безлюдье.

Они добрались до разбитой площади с осыпающейся от солнца церковью и косматыми пальмами. Пустота, солнце, ветхость, упадок. Случайный всадник на изящной арабской лошади рысцой проезжает по камням, за спиной винтовка, широкополая шляпа отбрасывает черную тень на лицо. Удивительно было видеть среди этих опаленных солнцем руин изящную лошадь и всадника, сидящего с таким достоинством в седле.

Они подъехали к большому зданию. Оттуда выбежали несколько солдат, выстроились у входа и застыли, как истуканы, с выпученными черными глазами, отдавая честь Сиприано.

Сиприано мгновенно спрыгнул с коня. Распространяя вокруг себя волны грозной силы, он прошел к мэру; толстяк в грязной белой одежде был само подобострастие. Перед властной силой Сиприано склонялись все.

Он потребовал предоставить комнату, где могла бы отдохнуть его esposa[134]. Кэт была бледна и совсем пала духом. Только благодаря ему она еще как-то держалась.

Он согласился на большую комнату с каменным полом, где стояли просторная новая медная кровать под цветастым покрывалом и два стула. Странная, унылая, голая комната, казавшаяся чуть ли не холодной среди царившей жары.

— От солнца вы бледнеете. Ложитесь и отдохните. Я прикрою окна, — сказал он.

Он закрыл ставни, и в комнате осталась одна тьма.

Потом, в темноте, он неожиданно, мягко коснулся ее, погладил по бедру.

— Я сказал, что вы моя жена, — раздался его тихий, ласковый индейский голос. — Ведь это так, правда?

Она задрожала, руки и ноги, казалось, стали мягкими, как плавящийся металл. Сознание утекло, расплавленное, воля, само ее «я» покинули ее, оставив лежать озером неподвижного огня, не сознающего ничего, кроме вечносущности пламени, в котором она растворилась. Растворилась в негаснущем огне, который бессмертен. Только когда огонь покидает нас, мы умираем.

И Сиприано — повелитель огня. Живой Уицилопочтли, как он сам назвал себя. Живой повелитель огня. Бог в огне; саламандра.

Нельзя быть человеком и одновременно богом. Или то, или другое.

Когда, отдохнув, она вошла в соседнюю комнату, Сиприано сидел в одиночестве, ожидая ее. Он проворно встал и вперился в нее, словно стараясь заворожить черным огнем своих глаз. Взял ее за руку, чтобы снова к ней прикоснуться.

— Пойдемте поедим в местном ресторанчике? — предложил он.

В жутком сверкании его глаз она увидела радость, которая немного испугала ее. Его прикосновение к ее руке было необыкновенно мягким и вкрадчивым. Его слова ничего не сказали; и никогда бы ничего не сказали. Но она отвернула лицо, немного напутанная сверкающей, первобытной радостью, такой безликой и чуждой ей.