Пернатый змей

— Вместо этого, Карлота, я стремлюсь к другому. Но поверь, если реальный Христос был не в состоянии спасти Мексику — и Он не спас ее, — то, уверен, белый Антихрист благотворительности, социализма, политики и реформы сможет лишь окончательно разрушить ее. Это и только это заставляет меня отстаивать свою позицию. Ты, Карлота, со своей благотворительной деятельностью и твоим состраданием, и люди вроде Бенито Хуареса с их Реформой и их Свободой, и прочие благодетели, политики, социалисты и им подобные, переполненные состраданием к живущим, на словах, а на деле ненавистью — ненавистью материалиста нищего к материалисту богатому, — все они Антихристы. Старый мир — тот еще мир. Но новый, который жаждет спасти Народ, — это Антихрист. Христос с настоящим ядом в чаше для причастия. Вот поэтому я переступаю через свою заурядную частную жизнь и через свою индивидуальность. Не хочу, чтобы людей отравляли. До большинства из них мне нет дела. Но не хочу, чтобы отравляли все общество.

— Как ты можешь быть уверен, что сам не отравитель? Я считаю, ты он самый и есть.

— Твое право. Я думаю, Карлота, что ты просто не смогла обрести полной, окончательной женственности, которая вовсе не то, что под этим когда-то понимали.

— Женственность во все времена одинакова.

— Ах, нет, не одинакова! То же и у мужчин.

— Но что все-таки ты, по-твоему, можешь сделать? Что тебе даст твоя нелепая идея с Кецалькоатлем?

— Кецалькоатль для этих людей — это всего лишь живое слово, не больше того. Все, чего я хочу от них, это чтобы они нащупали путь к тому, чтобы стать настоящими мужчинами, настоящими женщинами. Мужчины еще не истинные мужчины, женщины еще не истинные женщины. Так, серединка на половинку, не хватает цельности, частью ужасные, частью трогательные, частью добрые создания. Пробудившиеся наполовину. Это относится и к тебе, Карлота. И ко всему миру. Но эти люди, этот наш мексиканский народ, не доказывают свою непогрешимость. Что заставляет меня думать — еще не все потеряно. И потому, поскольку я нашел своего рода ключ к собственной мужской целостности, я обязан попытаться добиться того же для них.

— Ты потерпишь неудачу.

— Нет. Что бы ни случилось со мной, новая волна пронесется в воздухе, новый зов, которые породят отклик внутри каждого мужчины.

— Они предадут тебя. Знаешь ты, что даже твой друг Туссен сказал о тебе? Так узнай: будущее Рамона Карраско — это лишь прошлое человечества.

— Многое из того, к чему я стремлюсь, было в прошлом. Туссен видит лишь часть.

— Но мальчики не верят в тебя. Инстинктивно не верят. Сиприан, когда я ездила навестить его, сказал: «Отец все еще продолжает болтать эти глупости о возвращении древних богов, мама? Я бы хотел, чтобы он перестал это делать. У нас у всех будут неприятности, если он со своими идеями попадет в газеты».

Рамон рассмеялся.

— Ах, дети, — сказал он, — они как граммофон. Повторяют лишь то, что записано на пластинке, которую им подсовывают.

— Ты не веришь, что устами младенцев говорит правда, — горько сказала Карлота.

— Но, Карлота, у младенцев небольшой выбор. Матери и учителя с самого начала превращают их в граммофоны, и что им остается, как не говорить и чувствовать в соответствии с тем, что в них вкладывают мать и учитель? Наверное, во времена Христа старшие не так успешно обрабатывали младенцев.

Тем не менее, улыбка неожиданно сползла с его лица. Он резко встал и указал на дверь.

— Уходи, — сказал он негромко. — Уходи! Я задыхаюсь в твоем присутствии.

Отшатнувшись от его руки, словно боясь, что он ударит ее, она, как окаменевшая, сидела на кровати и глядела на него испуганно, но в то же время непокорно, вызывающе.

Затем огонь в его глазах вновь погас, рука упала вдоль тела. На лице появилось спокойное, отсутствующее выражение.

— Я тут бессилен! — пробормотал он.

И, взяв рубашку и шляпу, молча вышел на террасу, отрекаясь от нее телом и душой. Она слушала тихий шелест его сандалий. Потом донесся слабый скрип железной двери в ту часть террасы, куда ей не было доступа. Она сидела на его кровати, как груда пепла, пепел к пеплу, отгоревшая, лишь угли воли еще продолжали тлеть.

Глаза ее блестели, когда она вышла, чтобы присоединиться к Кэт и Сиприано.

После завтрака Кэт отплыла на лодке домой. Она покидала гасиенду со странным чувством сожаления, как будто — для нее — жизнь теперь была там, и больше нигде.

Собственный ее дом казался пустым, банальным, вульгарным. Впервые в жизни она чувствовала банальность и пустоту даже своей milieu[98]. Хотя Casa de las Cuentas была не только ее milieu.

— Ах, нинья, как хорошо! Как хорошо, что ты приехала! Ох, что было ночью, сколько воды! Много! Много! Но тебе, нинья, на гасиенде было нестрашно. До чего славная эта гасиенда Хамильтепек. А какой хороший человек дои Рамон — правда, нинья? Он заботится о своих работниках. И сеньора тоже, какая симпатичная женщина!

Кэт улыбалась, с удовольствием слушая Хуану. Но больше всего ей хотелось уйти в свою комнату, сказав ей: «Ради бога, оставь ты меня со своей пустой трескотней».