Опять прислуга, доставляющая мучения. Опять это их спокойное, глухое презрение к жизни, которое, похоже, свойственно современному миру. Невыносимая легкомысленная насмешливость, которая чувствуется чуть ли не в каждом слове. В постоянном «Нинья! Нинья!» Хуаны.
Когда Кэт села есть, Хуана расположилась поблизости на земле и болтала, болтала без умолку в своей малоразборчивой манере, при этом не спуская с госпожи черных, невидящих глаз, в которых медленно тлеющей искрой светилась злорадная индейская насмешка.
Кэт была небогата, доходы ее были весьма умеренными.
— Ах, эти богачи!.. — начинала Хуана.
— Я не богата, — говорила Кэт.
— Не богатая, нинья? — звучал певучий, ласковый птичий голос. И, с неописуемой иронией, спрашивал: — Значит, ты бедная?
— Нет, и не бедная. Я не богатая, но и не бедная, — отвечала Кэт.
— Ты не богатая и не бедная, нинья! — повторяла Хуана птичьим голосом, заглушая бесконечный, насмешливый свист настоящих птиц.
Ибо слова ничего не значили для нее. Для той, кто ничего не имел, никогда не
— Это правда, нинья, что твоя страна там? — интересовалась Хуана, показывая пальцем отвесно вниз, вглубь земли.
— Не совсем! — отвечала Кэт. — Скорее там, — и касалась пальцем поверхности земли под косым углом.
— A-а, там! — говорила Хуана, глядя на Кэт с легкой подозрительностью: мол, чего можно ожидать от людей, которые появились из земли наклонно, как ростки camote[99]
!— А правда, что есть люди, у которых один глаз — вот тут?! — Хуана тыкала себе в середину лба.
— Нет, неправда. Это просто выдумка.
— Неправда! — восклицала Хуана. — Ты уверена? Ты что, была в той стране этих людей?
— Да, — говорила Кэт. — Я бывала во всех странах, и нигде нет таких людей.
— Verdad? Verdad?[100]
— с благоговением выдыхала Хуана. — Ты была во всех странах, и там нет таких людей! А в твоей стране одни только гринго? Других нет?Она имела в виду настоящих людей, соль земли, мексиканцев, как она.
— Там все такие же люди, как я, — холодно отвечала Кэт.
— Как ты, нинья? И говорят все, как ты?
— Да! Как я.
— И много их?
— Много! Много!
— Смотри-ка! — вздыхала Хуана почти с благоговейным ужасом от мысли, что могут быть целые страны этих несуразных, потешных людей.
А Конча, эта юная, тошнотворная дикарка, пялилась сквозь решетку своего оконца на странный зверинец: нинью и белых гостей ниньи. Она-то, Конча, лепящая тортильи, была настоящей.
Кэт шла к кухне. Конча перекидывала с ладони на ладонь кусок masa, маисового теста, которое купила на plaza по семь сентаво килограмм.
— Нинья! — звала она дикарским пронзительным голосом. — Ты ешь тортильи?
— Иногда, — отвечала Кэт.
— А? — кричала юная дикарка.
— Иногда.
— На! Съешь одну! — и Конча протягивала Кэт коричневую лапу с розоватой ладонью, на которой лежала закопченная тортилья.
— Не сейчас, — говорила Кэт.
Ей не нравилось тяжелое непропеченное тесто, отдававшее известью.
— Не хочешь? Не станешь есть? — говорила Конча с бесстыдным, пронзительным смехом. И шваркала отвергнутую тортилью на стопку других.
Она была из тех, кто не ел хлеба, кто говорил, что он им не нравится, что это не еда.
Кэт сидела на своей террасе и покачивалась в качалке. Солнце заливало зеленый квадрат сада, пальма простирала огромные, похожие на опахала, просвечивающие листья, на темном гибискусе свисали гроздья красных, как розы, цветов, при взгляде на темно-зеленые апельсины казалось, что видно, как они растут, набираются сладости.
Подошло время ланча, в час безумной жары: жирный горячий суп, жирный рис, костистая жареная рыба, вареные овощи с кусочками вареного мяса, большая корзинка с манго, папайей и прочими тропическими фруктами, которые в жару не лезут в горло.