Персидский поход Петра Великого. Низовой корпус на берегах Каспия (1722-1735)

Столь же определенно звучал и анализ политической ситуации в стране: «И кто видел и мог приметить непорядки и нынешнее состояние здешнего государства, то иначе и сказать не может, кроме сего, что самая воля Божия спеет к конечному падению сея монархии». Волынский был удивлен, как могли побывавшие до него в Иране послы не заметить, что «Персида давно так пропадает»: «Мнил и я сначала и чаял, что во время нужды могут тысяч сто войск своих к обороне поставить. Однако ж нынешняя беспутная война мне их подлиннее показала, понеже и по се время не собралось всех войск тритцати тысяч к шаху»^{65}.

Выводы были сделаны не на пустом месте. Волынский был очевидцем кризиса, завершающего правление династии Сефевидов. Он уже знал о захвате иранского Бахрейна султаном Маската, отметил неповиновение жителей Муганской степи, которые отказались принять назначенного шахом хана «и в протчем во всем уже учинили указам шаховым противность». При нем в том же 1717 году «учинился бунт» в Гиляне и началась «беспутная война» — восстание афганских племен, разгромивших шахское войско и захвативших Гератскую провинцию. Помимо афганцев, «со всех сторон как езбеки (узбеки. — К К.) так и протчие в свою волю воюют, но не токмо от неприятелей, но и от своих ребелизантов[3] оборонитца не могут. И уже редкое место осталось, где бы не было ребелей». На его глазах недовольные дороговизной исфаханцы ворвались в покои шахского дворца, и сам правитель прятался от восставших в гареме. О бунтах «лезгов», «авганов» и белуджей в 1719-1720 годах писал из Ирана в Петербург и Ф. Беневени; сходными были и его оценки ситуации: «Нынешнее персицкое состояние при великом разорении состоит»^{66}.

Безвольного шаха Волынский считал главным виновником плачевного положения государства. В донесении от 8 июля 1717 года он писал канцлеру Г.И. Головкину: «Трудно и тому верить… что… он не над подданными, но у своих подданных подданной. И чаю, редко такова дурачка мочно сыскать и между простых, не токмо ис коронованных. Того ради сам ни в какие дела вступать не изволит, но во всем положился на своего наместника ехтема девлета». А тот, по мнению посла, был еще хуже: «…всякова скота глупее, однако же у него такой фидори (фаворит. — И. К.) что шах у него из рота смотрит и что велит, то делает. Того ради здесь мало поминаетца имя шахово, только ево, протчие же все, которые при шахе не были поумнее, тех всех изогнал… И тако делает, что хочет, а воспретить никто не смеет, а такой дурак, что ни дачею, ни дружбою, ни рассуждением подойтись невозможно, как я уже пробовал всякими способами, однако ж не помогло ничто»^{67}.

Столь яркие и однозначные характеристики очевидца можно бы считать безусловно достоверными, тем более что прогноз Волынского — «сия корона к последнему разорению приходит, ежели не обновитца иным шахом» — оказался верным. Однако стоит обратить внимание на то обстоятельство, что знакомые с европейским «обхождением» петровские посланцы смотрели на людей Востока как на «варваров» и плохо понимали «язык» восточной дипломатии. Громкие военные победы на Западе внушали превосходство над «нерегулярными» войсками Востока, но мешали увидеть устойчивость местных социальных и государственных структур и традиций.

Флорио Беневени, проезжая в Бухару через Иран, докладывал о «глупости лезгинцев», не сумевших сразу захватить Шемаху и грабивших ее «без всякого порядку». Персидских министров и придворных он характеризовал как «людей самых лгунов и весьма в слове не постоянных», а порядки Бухары и Хивы — как «варварское и без оснований управительство», где подданные «все дженерально между собою драки имеют», и «оный народ по природе весьма непостоянной и обманливой»^{68}.

Итальянца можно было понять — при «варварских и непостоянных» среднеазиатских дворах он на самом деле «смертельные страсти претерпел». Однако и счастливо завершивший свою миссию Волынский откровенно презрительно оценивал всю иранскую элиту: «Истинно не знают что дела, и как их делать. А к тому ж и ленивы, что о деле часа одного не хотят говорить, и не токмо посторонние, но и свои у них дела так же идут безвестно, как попалось на ум, так и делают безо всякого рассуждения». Отнюдь не безгрешного Волынского раздражало высокомерие персидских вельмож в сочетании с ожиданием подарков при решении государственных вопросов. Когда, например, чиновник эхтима-девлета в духе судьи Ляпкина-Тяпкина из гоголевского «Ревизора» объяснял, что его господин взяток у посла не примет — разве что если «есть хорошие соболи, то б несколько сороков отослал, а деньгами или иным ничего не возьмет» — как можно?^{69}