Персидский поход Петра Великого. Низовой корпус на берегах Каспия (1722-1735)

Похоже, что императрица была настроена решительно и поступила так, как подсказывал ей в записке фельдмаршал В.В. Долгоруков. Рескрипт от 6 апреля 1731 года «апробовал» представленный проект договора и приказывал Левашову и Шафирову в случае, если части в Гиляне могут быть отрезаны от других российских владений, покинуть Решт даже при отсутствии ратификации трактата и уходить «от Куры реки к Баке и далее… по особливому нашему к персицкому государству имеющему доброжелательству»^{938}. Долгожданное известие о ратификации было воспринято в столице с облегчением; новый указ, посланный в сопровождении ратификационных грамот, повелевал командующему уходить из Гиляна без всяких осложнений «и тамошних людей в неволю не брать и не вывозить»^{939}.

Но Левашов в Реште не спешил. 30 апреля 1731 года от Аврамова поступили сведения о том, что иранцы «не в бодроство приходят, но более слабеют от своего непорядочного состояния, а впредь надежды их никакой подаваемой не имеется»: «Сурхай из Шемахи к Гяндже прибыл с войски своими немалыми и держит турецкую сторону, слышно, что шах убирается в Исфаган или Казбин, все оставляя в Тебризе и прочие места в своей слабости и бессилии». Переговоры продолжились, поскольку в Решт в июле вернулся Мирза Ибрагим вместе с Юрловым и Аврамовым.

Обстоятельства, однако, изменились. Во-первых, шах Тахмасп ратифицировал трактат, но включил в него пункт о предварительной «отдаче» Лагиджана и вычеркнул упоминание о пятимесячном сроке передачи провинций и седьмую статью об амнистии для служивших русским гилянцев («прощение» провозглашалось отдельным указом, который можно было отменить или трактовать в нужном смысле) и не желал возвращать этот «артикул» в текст договора. После представлений по этому поводу Мирза Ибрагим впал в «великую конфузию». Во время очередной неформальной «подсылки» переводчик Муртаза Тевкелев уговорил его отступиться от немедленной передачи Лагиджана и Кутума; но посол откровенно боялся возвращаться с новым текстом договора к своему повелителю, тем более что российские дипломаты устранили из текста упоминание о турках как общих «неприятелях»^{940}. Шафиров же нервничал и в своих донесениях высказывал опасения, что твердость его коллеги грозит «всеконечным разрывом всех у нас чинимых с шахом трактатов, и впредь можем у них весь кредит потерять»^{941}.

Во-вторых, изменилось положение самого шаха. Пока Надир был занят осадой упорно сопротивлявшегося Герата, Тахмасп начал военные действия против турок. Он хотел сам отвоевать у них Ереван и Нахичевань, однако в апреле 1731 года иранские войска были разбиты под Ереваном и отступили к Тебризу; другая турецкая армия в это время двигалась на Хамадан. В начале сентября Тахмасп поспешил туда, покинув Тебриз, но в сражении 5 сентября был разгромлен и с остатками своего воинства отступил к Казвину. Жители лишенного укреплений Тебриза оставили город, и он был занят турками.

Левашов не зря платил своим агентам — он отмечал в доношениях, что «повсюды шпионы от нас непрестанно отправляютца». Армянин Мурад Аврамов сообщал из ставки шаха, что в поражении виноват сам монарх, который с перепоя («от шумства») бросил несколько отрядов на все турецкое войско. Официальное извещение о победе, присланное Ахмед-пашой из Багдада, командующий сверил с донесением другого своего шпиона из турецкого лагеря. Кулла Гамет Хаджимугаметев сообщал, что нетрезвый шах скакал по лагерю и велел палить из пушек, радуясь скорому миру, а турки приняли эту канонаду за начало военных действий и пошли в атаку^{942}.

Разночтения в деталях не отменяли главного — войска шаха были разбиты, и турки вновь заняли Хамадан, Керманшах, Тебриз. От посланных в Тебриз подполковника Юрлова и Аврамова поступили ведения о том, что иранцы «не в бодроство приходят, но более слабеют от своего непорядочного состояния, а впредь надежды их никакой подаваемой не имеется». Переговоры замерли, но Левашов и Шафиров делали все от них зависящее, чтобы побудить министров Тахмаспа (к ним был отправлен Аврамов) не допустить мира с турками и вновь поставить Тахмасп Кули-хана во главе персидской армии, несмотря на его недавние угрозы. Шахские придворные боялись Надира и именовали «большим дияволом»; Левашов в донесениях называл его «степным зверем», но срочно послал в его лагерь муллу Хасана и рештского «писаря» Агу Эмина. Мулла официально должен был «обнадежить» выскочку в «склонности» к нему российской государыни как к единственному в Иране «доброму воину и благонамеренному оборонителю своего отечества», а неофициально — выяснить, намерен ли тот «вступаться за шаха или искать своих выгод»^{943}.