Персональное дело

— Я не молчу, — улыбнулся Бунчук. — Завтра иду на работу. Убегал из деревни, убегал, а видать, дурень был, что убегал!

Он, кажется, шутил, но у жены на сердце сделалось тревожно.

Комбайнер дядя Вася, лысоватый крепкий мужик с опаленным тяжелым загаром лицом, встретил Бунчука без особой радости. Бригадир комплексной бригады Мисивьянцев подвел к нему новичка:

— Вот. Значит, это тебе помощник будет. Виктор Бунчук фамилия.

Бригадир был хмур, неразговорчив. Его серые глаза глядели из-под нависающих бровей тяжело.

— Здравствуйте, — сказал Бунчук, улыбаясь хорошей, приветливой улыбкой.

Дядя Вася тоже невольно улыбнулся, глядя на него. Мисивьянцев молча отошел. Бригадир уже кое-что разузнал о Бунчуке, он любил знать о людях побольше, чтобы не было неожиданностей.

Дядя Вася, Василий Петрович Каралуп, был опытный комбайнер. Машина у него содержалась правильно, и на ней можно было делать дело. Уборку начинают на ранней зорьке, а шабашат к полуночи. День длинный, но летит быстро, нервно. Страда! — и все забыто ради нее. Дядя Вася приходил на работу раньше других; комбайну нужен уход, где-то подтянуть, где-то смазать. Однако теперь, как приходил, встречал своего помощника.

Зорька розовела, и в воздухе пахло росой, промасленным металлом и дымком летних кухонь. Комбайнеры осматривали машину и трогались. Каралуп на поле уступал штурвал новичку, а сам завтракал на меже в тени лесозащитной полосы. Бунчук возвышался над полем спелой озими. Комбайн шел твердо, размеренно. Шумел двигатель, было пыльно, трясло.

Подходили грузовики, высыпалось из бункера зерно, которое шуршало и золотилось в утреннем свете.

Так прошел день, другой, перевалило за неделю. Бунчук исхудал, спал мало, ел больше всухомятку. Правда, в поле привозили обед. Ну а все остальное — ужин, завтрак — проходили кое-как, то в спешке, то в жуткой усталости. Лицо его было теперь будто выпеченное на южном солнце. Жена сперва удивлялась такой охоте и рвению, потом заволновалась: уж больно себя не жалеет, тоже ведь плохо. А он втянулся.

Каралуп привык к тому, что помощник раньше выходит на работу. Мисивьянцев не спешил менять настороженность на ласку, однако в душе принял Бунчука. Правда, случались у бригадира с новичком как бы стычки по разным поводам, и Мисивьянцев, человек крутой, многоопытный, понял, что Бунчук тверд в работе.

Бунчук возвращался к обычной деревенской жизни; простые вещи, раньше ему неизвестные, делали ее крепкой и надежной. Чем больше он узнавал эту простую жизнь, тем яснее становилось ему, что прежде он был беден. За это новое состояние Бунчук был готов платить самую большую цену.

Однако в Ново-Дмитровке, как там ни ощущал себя новичок, не забывали о его прошлом. Много работал Бунчук, — сдержанно похваливали. Пытался спорить, если видел непорядок, — Мисивьянцев напоминал: «Здесь тебе не тюрьма. Хочешь — работай…»

Шла следом за Бунчуком недобрая старая слава, и оправдываться в глазах людей было нужно не словами, не скорыми делами, а медленным ходом времени, долгим трудом. Тяжело человеку, когда ему не верят. Как ему быть?

Печерский помнил свое обещание, но свободный грузовик никак не случался, и тогда он спросил у Мисивьянцева:

— Я хочу послать Бунчука на курсы механизаторов. Как ты на это посмотришь?

— Конечно, он хлопец работящий, — уклончиво отвечал бригадир. — Но ведь сами про него знаете… Ну, выучим его, а он снова коник выбросит или вовсе уйдет?.. А так он хлопец ничего, подходящий.

— Ладно, скажи ему, чтоб пришел, — распорядился Печерский. — Я с ним хочу поговорить.

Он видел, что бригадир хитрит и не хочет говорить прямо. С осторожным Мисивьянцевым у председателя была связана история, памятная обоим.

Было дело, когда на одном поле слабо взошла озимая. Печерский предложил за культивировать и пересеять ячменем, но на правлении заупрямились и решили пересеять полполя, чтобы проверить, кто прав. Пересеяли. Дождей нет и нет. И здесь трижды Мисивьянцев прошелся по председателю, — на заседаниях правления, сельсовета и партбюро. Печерский отмалчивался. Нечего было сказать: ячмень едва поднялся. Но вскоре пошел долгожданный дождь. Все изменилось. Мисивьянцев предложил скосить ячмень на зеленый корм и закончить на этом спор. «Нет! — возразил Печерский. — Если бы не твои три пилюли, я бы согласился. А теперь мне надо доказать». Ну и что же? Ячмень дал до тридцати центнеров с гектара, а пшеница и до двадцати не дотянула. После Мисивьянцева никто уже не перечил, когда речь шла о пересеве. А такое случалось, зимы-то ложные, малоснежные… Вот еще Печерский против поверхностной обработки почвы. Его начальство упрекает за медлительность в подготовке к севу озимых, а он себе знает, что принимать упреки и вести глубокую вспашку. Поверхностная, конечно, быстрая, да при бесснежной зиме весной наверняка придется пересеивать. А вспашка по весне — это скорее всего остаться без урожая. Здесь Печерский медлит, ему ни к чему прыть… В шестьдесят третьем году, когда он пришел в «Большевик», ему пришлось выменивать своего «персонального» коня Орлина на солому для скота.