Персональный детектив

Вопль вместе с импульсом кончились, костер воспылал с новою силой, Кублах, сказав «ого!», поднялся на ноги, ладонью очистил от пыли свой располневший на курортных планетах зад и вновь внимательно огляделся. Чувство опасности больше о себе знать не давало. Тогда Кублах изобразил телом молодцеватость, сжал челюсти, угрожающе прищурил глаза, кинул Уолхову клич: «Я иду к тебе, Дон!» – и гордо прошагал мимо пылающей поленницы, прекрасно понимая, для кого она была заготовлена. А костер и в ус не дул, что Кублаха на нем нет. Костру было наплевать. Он пылал себе в свое удовольствие и больше ничего знать не хотел – так бы всю жизнь пылать.

Камрады, поставленные неподалеку для страховки снипера, о котором они ничего не знали, завидев на своих мемо такой кошмар, порядком струхнули, чего там говорить, – однако долгу остались верны и, как того требовал приказ, немедленно изготовились делать то, что не удалось Миоаху с его ловушками.

– Не стрелять! – закричал на них Фальцетти из ЦТД, тоже по-своему впечатленный картиной. – Следовать за ним, но ни в коем случае не стрелять!

– То-то, – сказал ему моторола.

Пальцы у Фальцетти дрожали, глаза были сощурены, а губы мерзостно искривились.

– Я его не сразу убью, – ответил он погодя. – Я сначала с ним про Дона поговорю, порасспрашиваю кое о чем, а потом убью. Но не сразу.

Дальше начинает проистекать для Кублаха привычный сюжет, суть которого сводится к тому, что Кублах стервенеет. Его (так считает сам Кублах) охватывает охотничий азарт. Он определяет направление и идет брать своего Дона. И в таком настроении ничем его, персонального детектива, не остановишь. Это всегда происходит почти внезапно, даже сразу так и не скажешь, с какого бряку. Вот он шел себе с наигранной молодцеватостью, весь в переживаниях относительно только что перенесенной смертельной опасности, к которой персональные детективы, в общем-то, не привыкши, вот он еще сам себя подогревал и подстегивал, потому что на самом деле никуда ему идти не хотелось, а хотелось отдохнуть и хорошенько поесть, но, черт его побери совсем, дело прежде всего… И всего какую-то секунду спустя никакого самоподогрева уже не требуется, уже он не Кублах, а монолит, неудержимо рвущийся к цели (это ничего, что монолиты к целям не рвутся, это метафора такая, нормальному читателю прекрасно понятная), вот он уже зверь, только что не рыкающий от ярости, сплошная уверенность в себе, сплошная и совершенно беспардонная злоба.

И он уже не идет, он уже стремглав несется по улице. Камрады следуют за ним издали, но почти не прячась – в прятках никакой необходимости нет. Немногочисленные прохожие останавливаются со странным выражением лиц и провожают Кублаха странными взглядами. Один что-то пытается сказать Кублаху и указывает рукой на камрадов – те зеленеют от досады, тем более что прохожий тотчас сматывается. Оглушенный погоней, Кублах не разбирает ни слова, но жест ему понятен. Он, не оборачиваясь, начинает чувствовать «наружку» и решает, хотя для него это и непринципиально: надо немедленно оторваться. В арондисмане много переулков, арок и проходных дворов, где-то неподалеку постепенно стареет дом, где целых три года жили его родители. Кублах отлично помнит все эти места, хотя многое, разумеется, изменилось. Он резко сворачивает в переулок Трехгостей, который во времена его юности называли переулком Трех страстей, но после одного хорошо забытого случая (что-то там очень невнятное с тремя туристами, которых то ли изнасиловали, то ли убили, то ли еще какую-то неприятность им причинили) жители решили вернуть переулку его историческое название. Кублах не узнает зданий: здесь все новое, и только крохотная ритуальня осталась от прежнего. Ритуальня полна запустением, даже показным для педантично следившего за чистотой моторолы, рядом с ней несколько открытых будок для консультаций – все с разодранными экранами.

С переулка Трехгостей на Прекрасную Марину, с Прекрасной Марины на Конкордиатов, оттуда на улицу Позора, непривычно пустынную. Редкие прохожие стоят и смотрят на него выжидающе и провожают его, как уже сказано, странными взглядами, сути которых Кублах пока не знает. Некоторые смеются, он это видит и ежится почему-то. «Наружка» отстала, он бежит, и никто его не преследует.

Он замечает с удовлетворением, что улица Позора все так же усажена ацидоберезами. Вдруг охотничий азарт чуть ослабевает (надо думать, туга подействовала), и Кублаху становится неловко перед свидетелями за свой отчаянный гончий бег – он останавливается. Он все еще захвачен нетерпением, ощущением собственной мощи и иррациональной злобой на Дона, у него в глазах резь от этой злобы, но он вдруг окончательно останавливается – неуют.