Персональный детектив

«Нехорошо», – подумал о себе Кублах, и поморщился от неудовольствия собой, и повторил Джосике:

– Могу. Еще как могу.

А когда она стала еще больше доставать своими горькими разговорами о предательстве, привычно постучал пальцами по столешнице (ярко-красной она была, как всегда) и сказал:

– Этот чай у меня из ушей скоро польется. Да, мне было приятно, не могу сказать почему, сам не знаю. А если б и знал, тебе не сказал бы. Ты все переворачиваешь наизнанку, чудовище из меня делаешь, так нельзя.

Джосика неприятно скривила лицо, проскрипела:

– Хоть бы кто-нибудь мне сказал, как можно по-другому говорить о предателях, вот была бы рада послушать!

Она никогда эту тему предательства не оставляла, ни разу так не было, чтобы мимо нее прошла.

Ее слова действовали на Кублаха как укусы.

– Это не мои укусы, – объясняла она. – Это укусы совести. Это больно, я понимаю. Я совесть твоя, Йохо, первый раз в жизни приходится выступать в такой несусветной роли.

– Зачем тебе это надо? – недоумевал Кублах.

Обвиняющим тоном Джосика пыталась прикрыть желание объяснить себя Кублаху, а заодно и понять его отношения. Правда, до «объяснения себя» дело почти никогда не доходило: их разговоры вертелись вокруг личности Кублаха и того, как он предал Дона, их чаепития представляли собой непрекращающийся диспут, причем диспут этот был превосходный, то есть не такой, когда спорщики стараются во что бы то ни стало настоять на своей позиции и навязать ее оппоненту, – это был диспут не противников, но сторонников, пытающихся совместно разрешить общую трудность, на которую они глядят с разных сторон.

Они были предельно искренни друг с другом в этих беседах, проявляли ту самую «полную искренность», когда человек пусть даже и врет, но все равно изо всех сил пытается этого не делать.

Они безумно раздражали друг друга.

– Да, ты права, – признался однажды Кублах. – Обязательства перед обществом тут ни при чем, хотя я совершенно искренне верил, что такие обязательства есть. Откровенно говоря, я даже не совсем понимаю, что такое общество в строгом толковании этого слова.

– Жизнь не математика, – ответила Джосика, внезапно осознав, что говорит словами Дона и думает его мыслями, ей, Джосике, совершенно несвойственными, она давно отвыкла от них. – Жизнь не математика, в ней мало места точным определениям. А неточные можно крутить в любую сторону, правда?

Она была Джосикой, а не Доном, а с Кублахом часто говорила как Дон, сама себе удивляясь. В некотором смысле это был разговор Кублаха и – через Джосику – Дона, но с Доном Кублах так никогда не смог бы поговорить.

– Да, ты права, – отвечал Кублах. – Общество здесь ни при чем, это был мой собственный выбор. Не могу сказать, что мне было приятно – тут все сложнее, – но это была положительная эмоция, когда я держал Дона в своих руках.

Пауза, пауза, пауза, пауза… И злобный, истерический укус Джосики:

– Не ври! Тебе было просто приятно. Ты утолял свою зависть.

– Здесь все сложнее, – упрямо твердил Кублах, уперев хмурый взгляд в столешницу ярко-красную. – При чем тут зависть, что ты в зависти понимаешь?

– Сложнее, ха-ха, как бы не так! – Джосика, тогда почти трезвая, вдруг совершенно пьяно подмигнула ему. – Интересно получается, Йохо, правда? Чтоб оправдать гадость какую-нибудь – да то же предательство оправдать! – тебе нужны очень сложные объяснения, чуть что скажешь тебе, так по-твоему все не так, все «сложнее». А нормальные вещи, даже вот такие, про какие ты говоришь, что они с нестрогими терминами, объясняются всегда просто, их вообще объяснять не надо, и так понятно. Мир-то прост!

Без паузы, Кублах:

– Мир сложен!

Без паузы, Джосика:

– Мир прост! Даже в твоей любимой математике есть правило, что теория тем верней, чем она проще, сама слышала.

– Изящней, не проще. Это не одно и то же.

– Это одно и то же. Я права, а не ты со своими сложностями!

Паузы, всегда эти паузы. Они были мучительней, чем слова.

– И правильно, что предательство не включено в список грехов, – остро нацелившись взглядом мимо, в другой раз говорил Кублах. – Ты должен быть верен себе и своим близким, остальные тебя не касаются, а если коснутся, поступай с ними по своему разумению. Они тебе ничто. Ты их увидел, и они ушли, они умерли для тебя, ты их больше никогда не увидишь, а и увидишь, так не узнаешь, тебе нечего о них беспокоиться.

– Дон тоже для тебя умер?

– Конечно. Он был как восставший призрак, когда… Да что мне Дон, он сам по себе, я сам по себе, он появился, когда его совсем не осталось, он не нужен был мне, я ему ничего не должен. И не говори мне про нашу детскую дружбу, от этой дружбы у меня один горький осадок. Я и тогда не терпел насмешек, и сейчас не терплю.

– Ты его ненавидишь, вот и все объяснение, – сказала однажды Джосика. – И это не просто ненависть, это зависть.

– Вот ведь заладила: зависть-ненависть, зависть-ненависть! – возмутился Кублах. – Я вообще не думаю, чтобы я его ненавидел, вроде бы и не за что мне его ненавидеть. И уж точно это не зависть. Мы для этого слишком разные люди, да и вообще, я – человек независимый, я – самодостаточный человек.