Персональный миф. Психология в действии

Зря я рассказала ему всё. В первую ночь после несколько сумбурной и самодеятельной свадьбы он просто наказывал меня сексом. Сорвав юбку, он, даже не сняв с меня белье, просто избивал меня сексом. Он был груб, нахрапист, зол, как чёрт. Потом, кончив, раздел меня и напился. Глаза у него налились кровью. Он ставил, клал и подвешивал меня в каких-то немыслимых позах, приговаривая:

– Так он тебя, да, или вот так, да! Или лучше?

Всё это – то, что он не первый, то, что мне было хорошо с другими, то, что я плачу, когда он меня вот так, бесстыже имеет, осуществляя ли сексуальные фантазии или вытесняя из моего тела память о других, – всё это его возбуждало и угнетало одновременно.

От правды он парадоксально почувствовал себя обманутым. А я – виноватой. Но и получила такое стыдное и яркое удовольствие, что вся душа восставала против тела. Впрочем, не из-за этого я его простила. Просто понимала, что у Дато – горе. Я ведь принадлежу ему не вся. Кусочек памяти занят другими. И с этим ничего нельзя поделать. Даже если он будет последним моим мужчиной, то не сможет быть первым.

Вообще он оказался скрыто-воинственным типом, мой двухметровый, смуглый муж, в профиль похожий на отчеканенного на монетах римского императора с выступающим изогнутым, как полумесяц, подбородком. Гордый, спокойный, неожиданный, коварный. Я чувствовала себя воздухом вокруг него. Я уйду – и он задыхается. Он в полном смысле слова не мог без меня обходиться.

Он всегда появлялся внезапно в обед у меня на работе и рассеивал толпу поклонников, распахивая дверь и сверкая глазами. Они выходили из кабинета поспешно и виновато, потому что он читал их мысли на лицах, в отличие от меня, которая была постоянно занята – работы как-никак было очень много.

Закрыв дверь, он целовал меня властно и вопросительно, втайне принюхиваясь к коже, словно проверял, не подходил ли кто-нибудь из этих «шакалов», как он именовал штат моих поклонников, слишком близко. Я фыркала возмущённо, отталкивала его. Но он заходил сзади и целовал в шею до тех пор, пока я не могла уже думать о работе. Приходилось закрывать дверь с полупрозрачным стеклом и отдаваться ему на столе, под столом. При этом мы зажимали друг другу рот, чтобы не кричать. Вытирались мы в промежностях родной газетой, которую Дато всегда клал в пакет и уносил с собой – чтобы спермой не пахло в кабинете.

Однако, наверное, что-то всё равно витало в воздухе – флюиды страсти, запахи, не уловимые носом, – ведь я выливала на себя изрядно сладких жасминовых духов. Так что, приступая к работе, они втягивали в себя воздух не только носом, но и внутренним мужским обонянием. Что ж удивительного, что мужчины из редакции, когда я развелась с Дато, пытались кто соблазнить, кто – притиснуть в уголке.

Впрочем, не только мужчины страдали по мне, но и дамы – по Датошке. Не было ни одной подруги, которая не попыталась бы назначить ему свидание. Как-то даже пятидесятилетняя заведующая отделом культуры кокетливо и с хрипотцой спросила у него в лифте, как раз, когда он ехал с полным пакетом смятых газет вниз, после экспресс-обеда, как он это называл.

– Вы грибы на базаре покупаете? Пахнет от вас как-то странно. – Она притворялась, что не узнаёт запах спермы.

Он смутился и кивнул. Хотя вежливым он, видит Бог, не был.

Когда Дато звонил мне на работу, в кабинет, где кроме меня строчили свои материалы – кто на машинке, кто от руки ещё трое: два парня и девица, – он вместо приветствия сразу говорил грозно, услышав чьё-нибудь «алло»: «Это не Ира!», словно остальные совершали непозволительную вещь – жили на том же пространстве, что и я. Впрочем, семейная и сексуальная жизнь постепенно вошла у нас в некое русло. Когда я возвращалась с работы, а Дато из библиотеки – он писал диссертацию для получения степени доктора по кибернетике, мы оба спешили в спальню. И были там до ужина, который готовила моя мама (с сюсюканьями в сторону зятя). Со мной она так нежно никогда не ворковала.

Я шла мыться в ванную. Муж проскальзывал за мной. Он буквально служил мне огромной щёткой. Довольно волосатый, он старательно оттирал меня своим телом, заливая пол ванной и соседей снизу. Мне было стыдно перед мамой за те звуки, которые она не могла не слышать, несмотря на любую громкость телевизора.

За ужином мы рассказывали друг другу, как прошёл день, шутили. Потом мама оставалась в гостиной, а Дато мыл посуду. Я обхватывала его сзади и целовала в шею в это время, потом гладила по спине, почти не прикасаясь, из-за чего у него дыбилась вся кожа. Но я уходила спать одна, потому что Дато с мамой смотрели телевизор допоздна и болтали, рассказывая друг другу что-то из жизней. Мама обрела в нём азартного слушателя для мемуаров. Мне ей не хотелось никогда ничего рассказывать – я была ей в духовно смысле более чужой, чем мой муж. Наверное, ей всегда легче было с мужчинами, чем с женщинами, как, впрочем, и мне.