Персональный миф. Психология в действии

Эту музыку и так нельзя слушать без слёз. Он ушёл в океан, собираясь переплыть его, взяв разрешение на брак с любимой, да так и не вернулся. И прощаясь с ним на пороге, босая и непричёсанная Юнона застыла от холодного ужаса и горячего горя: «Ты меня никогда не увидишь, ты меня никогда не забудешь». А во мне песня осталась каменной тяжестью разлуки. Мы вместе шли по городу после спектакля, и не было у руки границы, я не чувствовала, где заканчивается его ладонь и начинается моя. Весь спектакль Алёша держал мою руку. И я гладила его запястье, а он то гладил, то царапал, то согревал, как раненого голубя, мои линии жизни, любви и ложбинку линии судьбы.

Мы почти не говорили – да и незачем было. Я знаю, что он понимает то, что понимаю я, – мы скоро не будем вместе – и не надо об этом говорить. Пока любишь, нет чувства, что ты когда-нибудь останешься один. Ты не можешь это представить. То есть, конечно, вообразить я могу почти всё, вот только при этом чувства должны вспоминаться.

А тогда, после Алёши, я с ужасом обнаружила, что то, что я считала лишь романтическими словами, действительно существует: у меня нет никого, раз нет Алёши! Один человек может стать важнее всего мира. Друзей, родных. Кроме того, пробуждённая любовью, словно бы начала разворачиваться целая панорама жизни, на которой видны мельчайшие детали – комнаты, предметы, дети и мы среди этого, соединённые не какой-то умозрительной нитью, а тем, чем и бывают соединены мужчина и женщина в одно целое.

Даже расставшись с ним навсегда, я невольно присматривалась к кастрюлям и ползункам с таким чувством, будто мне надо их купить для нашего дома или ребёнка. Не думаю, что это сумасшествие. Просто, когда чувство настоящее, «семьестроительство» или домострой пробуждается, как часть новой жизни, для которой нет препятствий, если есть любовь.

Так, наверное, было у тех, кто полюбил, а тут – война или катастрофа. Всё настроенное на счастье и долгую жизнь распускается бутоном. Но вдруг – взрыв, и нет ничего – дым, потом воронка. А тот, кто жив, помимо своей воли и сознания продолжает жить, видя то, чего нет и быть не может.

Лицо Алёши с опустошённым и мокрым взглядом, моё подавленное и упрямое, тупое в своей правоте и не понимающее последствий. Ведь это не кто-то. А я всё взорвала. Всё испортила своим маленьким умишкой, зашоренным традиционной моралью, кондовыми идеями и ненатуральным благородством. Потому что мне не хотелось к маме тогда. Но унаследованное мною от неё чувство долга, гипертрофированное на генном уровне, толкнуло меня в разлуку, как со скалы.

Но я и пострадала за это. Потому что не знала ещё тогда, что у человека обязательств перед собственной любовью больше, чем перед другими людьми. Ведь чувство направляет нас именно к тем, к кому решил Бог. К тому, к кому лежит душа, должно быть приложено тело. Всё остальное – ненормально и глупо.

Самоубийство любви ещё больший грех, чем убийство собственного тела.

Алёша, обняв меня за плечи, через весь центр мегаполиса вёл и вёл меня всю ночь до общежития студентов высшей комсомольской школы. Мы поцеловались на крыльце. Я пошла собирать вещи, а он – за папиной машиной. Настал день отлёта домой.

Мы молчали и по дороге в аэропорт. Причём я перепутала название и сказала, что рейс из Внуково, хотя он был из Домодедова. Когда мы приехали не по адресу, почти ко времени регистрации, Алёша снова оживился:

– Видишь, Москва не хочет тебя отпускать, у тебя сейчас пропадёт билет, и ты не уедешь! – голос у него был взволнованный. Что бы он мог сделать, если б так случилось? Ничего. И на лице глаза были такими взрослыми и тоскливыми, как у дворовой собаки, которую погладили, но не позвали в дом.

Но я попросила его всё же поехать в Домодедово, вдруг успеем. И мой самолёт опоздал на час с вылетом, так что 13 апреля я улетела из своей единственной любви, вырвалась, как дура, из судьбы, чтобы буквально задыхаться ночами от желания, от тоски, от ярости на себя. Я не могла видеть свой дом. Когда я ложилась в постель, то мне казалось, что я горю в аду. Боль желания боролась с полынной горечью разочарования.

Маму, которая ни в чем не была виновата, поскольку так и не узнала ничего о моих мотивах, я тоже не могла видеть. Она была беспомощной, худенькой, но злилась на меня как-то особенно, потому что видела, что почему-то я стала враждебна к ней, молчалива, даже угрюма. Рядом со мной словно тучи клубились – свинцовые, тяжёлые, безнадёжные. Но я не рассказывала ей ни о чём.

Потрясло меня и ещё одно в истории с Алёшей, что подтвердило лишний раз, что он-то и был моей судьбой. Когда я показала фото его моей двоюродной сестре Ляле, с которой мы всегда были как родные, хоть она и была старше меня на пять лет, она схватилась за сердце и обмерла:

– Это же Серёжа Ирин из Питера! У нас с ним была такая любовь, я чуть не умерла, когда его папа помешал нам пожениться тогда, пять лет назад…

– Нет, это Алёша Ирин из Москвы. И его папа помешал пожениться и нам.