Перстень старой колдуньи

Маленькая, изящная, со светлыми волосами, зачесанными наверх и прихваченными с боков двумя черепаховыми заколками. С длинными загнутыми ресницами, нежной линией губ, детски-распахнутыми, чуть удивленными фиалковыми глазами… У Женьки были её глаза! И весь облик её, и стать.

Глядя на нее, Кит подумал: наверное у неё была легкая летящая походка. И еще… ещё тонкие удлиненные пальцы. Она… хорошо играла на рояле… пела… что еще?

Он как будто играл в какую-то веселую игру, вроде «Угадай мелодию», но это была не игра.

Ее звали Наталья… да, это он вспомнил — об этом упоминал Волошин. Но вот остальное… этого он не знал — не мог знать, но информация проявлялась в нем как фотография на листе фотобумаги, опущенном в раствор с проявителем.

Она работала с книгами. Писала их? Нет. Скорее переводила… Да, точно: переводы с английского! Он без смигу глядел на её фотографию, а она каким-то непонятным образом рассказывала ему о себе. Скорее всего, Наталья Андреевна переводила не прозу — поэзию. Кит сам себе удивлялся, но знал, что его догадки верны. Ведь она сама с ним сейчас говорила! Но как? Бог весть…

Она не хотела с кем-то общаться… с кем-то из родственников… с женщиной. Это была сестра? Нет. Тетка. Сестра её матери. Значит Ева приходится той внучатой племянницей. Да, все так. Наталья Андреевна вдруг заболела. Слегла. До этого она побывала у своей тетки, хотя идти к ней совсем не хотела. Она угасла от неизвестного вируса, — так сказали врачи. У неё просто выпили душу, — всю до капли… Он вдруг ясно осознал это, как и то, что все время сидит, словно в трансе, не отрывая взгляда от фотографии на стене.

Он вскочил, обернулся к Еве.

— Скажи, это ведь фотография твоей матери? — крикнул он, указывая на фото. — Правда ведь? А это ты… да?

— Как ты угадал? — Ева тоже вскочила и вся вытянулась как струна. Никто… ни один человек не помнит о маме! Как будто её никогда и не было… — она всхлипнула и закрыла лицо руками.

Он кинулся к ней. Через минуту они уже сидели на постели Сомика за занавеской, и он целовал её мокрые щеки, глаза и руки, и шептал ей все ласковые слова, какие только знал, и сам был весь мокрый от слез — её ли, своих ли — не ведал…

— Я знаю, твоя мама была чудесная… Я таких не встречал. А она была как сама радость — ласковая, хорошая. Талантливая… да? Так ведь, я угадал?

И Ева кивала в ответ, и, обессиленная, склонялась к его плечу, и плакала, плакала… А он радовался, что она может хоть поплакать спокойно. Впервые её чувства разделял близкий и понимающий человек.

— А… откуда… ты… — всхлипнула она, с трудом выговаривая слова, как ты догадался, что на той фотографии именно она?

— Не знаю, — честно ответил он. — Просто увидел её — и все! Сразу узнал.

Он вдруг почувствовал смутную тревогу — это было похоже на приближение далекой грозы или землетрясения или ещё чего-то подобного — грозного, страшного… И невольно взглянул на камень. Тот начинал тускло светиться, точно внутри в нем завибрировало что-то, зашевелилось и ожило…

— Ева, ты можешь сделать одну вещь… для меня? — спросил он её, почти не дыша, потому что их губы ещё секунду назад узнавали друг друга.

— Какую, — она улыбалась ему сквозь слезы, и в этой улыбке уже был ответ: «Дурачок, ну конечно!»

— Ты можешь… снять это кольцо?

— Снять? — переспросила она и тон её тотчас же изменился. — Но зачем? Это же мамино кольцо — я тебе говорила, что никогда с ним не расстаюсь.

— Даже если от этого будет зависеть чья-то жизнь?

— И чья же? Уж не твоя ли? — насмешливо переспросила она.

— Нет, конечно! Это я глупость сморозил, ну… пошутил в общем…

— Ничего себе шуточки! — она вдруг резко отпихнула его обеими руками. — Да ты просто поехал! Тоже мне, прикольчики… кретин несчастный!

Отдернула занавеску и вышла, — прямая, сердитая.

— Баба Маша, мне пора. Вы за Сомиком поглядите?

— А куда ты торопишься, Женечка? Вы же, кажется, с Никитушкой за книжками собрались.

— Не надо мне никаких книжек. Мне к тетушке пора — она приболела. Мы с ней договорились, что я вечерком к ней зайду, так что…

Она не обернулась, когда вслед за ней из-за занавески вышел Никита.

— Ева, — окликнул он её, и собственный голос показался ему чужим.

Ее ресницы чуть дрогнули. Казалось, вот-вот — и она улыбнется, вновь станет прежней. Но это колебание длилось одно мгновение — накинув куртку, Ева вылетела за дверь, бросив ему на ходу:

— Пока…

Он стоял посреди комнаты, не в силах пошевелиться… Всего каких-нибудь пару минут назад они целовались и она приникла к нему, счастливая и доверчивая, а он губами осушал её слезы…

И такая вдруг перемена!

— Не тушуйся, Никитушка, — послышался глуховатый голос Марии Михайловны. — Это после смерти матери девочка моя дорогая так переменилась. Характер у неё испортился. Сам видишь: то ласковая и веселая, а то прямо как туча! Но я думаю это пройдет. Ты вот ей и поможешь. Только если не станешь обиды свои смаковать, а ринешься в бой. Глянь-ка в окно.