Перстень Царя Соломона

— А что до сынов Годунова,— продолжал Вискова­тый,— то тут не в коня корм пошел. Из четырех сынов лишь старший Ванька Чермный батюшке угодил — и ратиться мог, и воеводствовал в Смоленске справно, и в опричнину одним из первых влез, да и сынка своего Дмит­рия к царю подсунул. Ныне он уже до постельничего' до­шел, смышленый, ничего не скажешь. Прочие же потише нравом уродились, да и здоровьишком хлипковаты. Васи­лий с Федькой, хошь и помоложе Чермного, ан в домови­ну уже слегли, а Дмитрий, самый младший, жив, но из во­тчин своих костромских ни ногой. Зато душой и впрямь светел. Когда брат его Федор богу душу отдал, так он дети­шек его — Бориса с Ириной — к себе взял и как родных растил.

«Борис и Ирина,— нахмурился я,— Ну точно. Это ж знаменитый Годунов. И отчество совпадает, Федорович он».

— А ныне они как? По-прежнему у него живут? — осто­рожно осведомился я.

— Зачем? Вырос уже Борис-то. Его Ванька Чермный к государю в рынды пристроил. О прошлом лете его уже к царскому саадаку приставили. А сестра его вроде бы ма­ленькая еще, так что по-прежнему там, у Дмитрия Ивано­вича. Да она ему не в тягость. Самому-то господь детишек не дал, вот он и нянькается с племяшами...

Теперь по всему выходило, что для юного Вани Виско­ватого самое подходящее место — это Кострома, где в сво­их убогих вотчинах сидит «светлой души человек» Дмит­рий Иванович Годунов, который вдобавок еще и бездетен.

Однако в любом случае для начала предстояло нанести визит среднему Висковатому — Ивану Меньшому. Как-никак родной дядя своего тезки, так что, может, под­скажет местечко получше или вообще решит взять к себе.

Официальная версия визита — возврат сторублевого долга купца Ицхака. Деньги большие, а потому можно было смело требовать разговора с самим хозяином. Для наглядности я держал в руках тяжеленный кошель. Весил он как раз на сотню рублей. На самом деле денег там было немного — в основном свинцовая дробь. Только сверху я насыпал пару сотен серебряных новгородок, которые на­кануне взял у Ицхака.

Иван Меньшой поначалу растерялся. Еще бы, он-то ни о каком долге не имеет ни малейшего понятия. Только по­том, после моего усердного длительного подмигивания до него дошло, что явился я совсем не за этим. Вообще-то, пообщавшись с ним, я понял, почему царь оставил в по­кое именно среднего из братьев Висковатых. Третьяка мне — тот как-то раз приезжал к брату на воскресную тра­пезу — повидать довелось. Впечатление он оставил о себе не в пример этому Меньшому — энергичный, ухватистый, да и за словом в карман не лез. Этот же — ни рыба ни мясо. Да и вообще всем в тереме, как я понял, заправляла иск­лючительно его супруга Анастасия Ивановна, урожденная Годунова.

Едва узнав, что сын Ивана Михайловича спасен и на­ходится в безопасном месте, она тут же без лишних слов осенила меня крестом, заявив, что меня не иначе как по­слал сам господь, вняв ее молитвам. Я засмущался, поль­щенный, хотя и не совсем убежденный в том, что именно всевышний выписал мою командировку, но, как оказа­лось, ловкая женщина не зря осыпала меня комплимента­ми, поскольку, по ее раскладу, везти мальчика к ее брату Дмитрию Ивановичу было больше некому — не супругу же этим заниматься?

Впрочем, по моему раскладу выходило то же самое. Куда уж ему. Опять-таки и должность у этого Меньшого та еще. Дьяк Разбойной избы — это все равно что генерал МВД, так что желающих подсидеть своего шефа из числа тех же подьячих — хоть завались. Плюс начальник, дьяк Василий Щелкалов. Тот тоже смотрит волком, перенеся свою неприязнь со старшего Висковатого на среднего. Вдобавок хоть брательник царского печатника и был мям­лей, но все равно за ним и за его дворовыми людьми сей­час присматривали зорко. Иной раз и кроткого человека можно так достать, что он встанет на дыбки, а тут сгинули на плахе сразу два брата. Ну как чего-нибудь отчубучит?

Это по меркам двадцать первого века понятиям «род», «отечество», «предки» особого значения не придают. Раз­ве что родству с каким-нибудь славным именем. А я — троюродная внучка Толстого, а мой троюродный прадед приходился племянником Тургеневу... Тут да, бывает, но все равно не то. Здесь же, в году тысяча пятьсот семидеся­том от Рождества Христова, или в лето семь тысяч семьде­сят восьмое от Сотворения мира, совсем иначе. Иной боя­рин на плаху готов лечь за непослушание, но за царским столом дальше другого боярина (подсчет мест велся от го­сударева кресла), род которого, по его мнению, ниже, ни за что не сядет. И это в присутствии самого Иоанна Гроз­ного. Вешай, руби, казни, царь-батюшка, а умаления «отечеству» своему не допущу.