Перстень Царя Соломона

Словом, не закончив даже первого курса, я оттуда с треском вылетел . Или ушел, тут уж как посмотреть. Коро­че, все произошло по обоюдному согласию — я им такой был не нужен, и мне она, то бишь армия, тоже. Потом пришлось дослуживать, как водится, в обычной части. Тоже не сахар, зато срок заканчивается гораздо быстрее — даже с училищным никакого сравнения.

Затем, отслужив, подался в Сибирский металлургиче­ский институт, что у нас в Новокузнецке. В то время была еще советская власть, так что профессия инженера-метал­лурга считалась и престижной и доходной. Да и учился я легко. У меня вообще знания неплохо откладываются в голове. Общественная нагрузка — а как же без нее — была связана со стенной печатью. Ну знаете, заметочки разные. Они мне тоже удавались.

Дальше — больше. Выяснил я как-то, что, оказывается, за них еще и платят, если возьмут местные газеты. Нет, я это знал и так, но лишь когда получил свой первый гоно­рар, до конца осознал, что это приработок, а если с умом, то весьма неплохой. Да и приятно было, чего греха таить, увидеть свою фамилию, набранную полужирным шриф­том внизу текста. Гордость какая-то пробивала, особенно поначалу.

Я потому и псевдонимом не пользовался. А зачем? Чай, не Культяпкин какой-то, не Шмаровозов, не Задрипайло, а Россошанский. Звучит — заслушаешься. Сразу Сенкевич на ум приходит, пан Володыевский, Анжей Кмитиц и прочие герои. Хотя откуда она взялась на самом деле — не знаю. Может, оставил пленный поляк, а может, все еще проще и совсем буднично. Скажем, предки были выход­цами из города Россошь. Но мне хотелось думать, что по­ляк. Эдакий славный усатый шляхтич, с огромным гоно­ром, бабник, рубака и вообще милейшей души человек.

Но я опять отвлекся. Словом, засосала меня журнали­стская стезя. Не сразу после института, но все-таки я ушел в газету окончательно. Взяли меня в штат, и я стал профес­сиональным писакой.

Вот так весело и протекала моя жизнь, благо что холо­стяку деньги жене отдавать не надо, а мне самому вполне хватало, пускай и не всегда. Но тут подкатил юбилей — тридцать лет. Призадумался я, как жить дальше, и решил взять пример с брата, который настолько положительный, что аж дух захватывает. Меня, например, посейчас зовут то Костей, то Костюхой, а то и Костылем, а его уже к два­дцати пяти годам величали не иначе как Алексеем Юрье­вичем. Да и в своей профессии, то есть в медицине, он из первых. И труды научные строчит, что-то там о болезнях глаз, и на кандидатскую нацелился, и в семейном плане тоже как положено у людей — жена, дети. Словом, наш Алексей — всем детям пример, а наш Константин чуть ли не наоборот. Не дело.

Ладно, думаю, с кандидатской и прочим — тут мне не угнаться, да и нет такого звания — кандидат журналюжных наук, разве что филологических, а какой из меня к шутам гороховым филолог. Грамотно написать статью — это одно, а досконально знать все правила русского языка, да еще и самому изобрести что-то эдакое — совсем другое.

Зато что касается жены, то тут, как говорится, дурное дело нехитрое, можно брательника и догнать. Да и с де­тишками особые проблемы навряд ли возникнут, чай, не мне рожать. Почесал я еще раз в затылке, как Фабинар в «Соломенной шляпке», вспомнил Иринку — последнюю свою пассию, и в точности как этот парижанин решил: «Женюсь — какие могут быть игрушки». И впрямь пора, а то мама с папой всю плешь проели, да и некоторые из мое­го окружения — как ни удивительно, но мужского — тоже стали намекать, что, мол, пора. Знаете, есть люди, кото­рые чувствуют себя плохо, когда другим хорошо, даже если этот другой — твой друг.

Я до поры до времени такие замечания бодро игнори­ровал, гордо заявляя, что пить шампанское по-гусарски из туфельки дамы гораздо приятнее, чем из рога, особенно когда он твой собственный. Маму в ответ на ее реплику: «Ох и наломаешь ты дров» ободрял, что зато потом эти са­мые дрова пригодятся, когда я буду растапливать ими се­мейный очаг. Но постепенно, хотя и не сразу, меня стали обуревать более лирические мысли, и семейная жизнь ви­делась не таким уж страшилищем. Да и годы.

Опять же Иринка — девчонка хоть куда. И умненькая, и компанейская, и понимающая, и глядит порою на меня — это я вскользь подмечал, когда она думала, что не вижу,— с надрывной тоской во взоре. Мол, паршивец ты эдакий, мне уж двадцать семь, а ты ж, сволочь такая, все ни мычишь ни телишься.

Нет, любви в истинном значении этого слова у меня к ней не было. Соловьи в душе не распевали, розы в сердце не распускались, да и не сходящей с лица блаженной улыбки олигофрена при виде нее у меня тоже не наблюда­лось. Все как-то буднично, что ли. Спокойно с ней было, легко и беспроблемно — это да. Потому еще и нравилась она мне больше остальных. Гораздо больше. Да и в посте­ли хоть и без особых изысков, но вполне устраивала, А что до любви, то я успокаивал себя мыслью, что времена Ро­мео и прочих давно прошли. Было общение, а стал... чат в Интернете. Были чувства, а стали... Ну что об этом гово­рить.