Перстень в футляре. Рождественский роман

Он постарался расслабиться, как учила его мама, отвлечься от садистических шуточек капризной памяти, затаиться за углом сознания как бы с сачком, а потом внезапно прихлопнуть эту проказу – припомнить ее, просто растереть ногой и выбросить к чертовой матери из поля зрения; постарался ухватиться слухом за краешек любимой темы из «айне кляйне нахтмузик», чтобы удержаться на краю разверзшегося перед ним безумия…

Ни с того ни с сего возник в его воображении немыслимо печальный, страдальческий облик любимого Булгакова, и Гелий на миг совершенно отвлекся от происходящего… «Секу, – подумал он, – понимаю наконец… понимаю, почему польстили вы, мастер, нечистой силе, карнавально ее разукрасив и с недозволительной, на мой взгляд, романтичностью наделив некими благородными функциями… понимаю, что по сравнению с „сонькиным“ бездарным адишкою, с советской нашей протезной преисподней любая натуральная чертовщина представлялась вам нечистой силой первой свежести… секу… понимаю… но и вы, мастер, дешево купились, поэтически уверовав в эстетизм и благородство всякой импозантной фиглярствующей сволочи вроде Воланда с его цирковыми шестерками… дешево вы купились… нечисть натуральная так – поверьте мне, несчастному, – тухла и отвратительна в угодливости своей мерзкой, что обонять ее миазмы ну нету больше лично у моей несчастной ноздри никаких возможностей… никаких… не желаю…»

НН было не до осмысления причин сомнамбулического, крайне растерянного вида Гелия и странной его улыбки, в которой различила она ненависть, угрозу и, как показалось ей, готовность к очередной хамской выходке, выражающей всю его мелкую и похабную сущность. Она продолжала колотить «негодяя», но не выкрикивала с пеной на губах нечто поразительно нелогичное, как это иногда случается с очень умными, но ликующе взбешенными дамами, а на удивление спокойно говорила:

– Вон! Вон! Как я могла связаться с такой мразью? Я проткнула бы тебе глаз вилкой, свинья, но я не хочу рожать детеныша в тюрьме… Не от тебя! Не от тебя! От кого-нибудь другого! Слава Богу, что ничего не произошло! Слава Богу!

Гелий схватил в передней дипломат, где покоилась посмертная маска Брежнева, и, защищаясь ею от полуискромсанного поросенка, трещавшего жареной шкурочкой в руках натуральной фурии, взмолился:

– Ухожу… пожалуйста… умоляю… виски…

Лица его вообще нельзя было разглядеть из-за ошметков кислой капусты, перемешанной с трехцветными икорками, включая баклажанную, из-за наляпов майонеза, хреновой измызганности и лиловых потоков тертой свеклы, но была в голосе побитого такая мольба и безысходность, что НН бросилась в комнату, тыркнула ему в карман пальто бутылку «Белой лошади» и отворила дверь. Затем с бешенством захлопнула ее ногой, поскольку к растерянным своим рукам она относилась в этот момент со странной гадливостью.

16

Он остался один в подъезде. Рухнул на ступеньку лестницы. Сжал ладонями виски, в которые уперлась изнутри, словно желая вырваться наружу, тупая боль. Обнаружил, что видит всего одним глазом – второй успел заплыть от удара в скулу бутылкой. «Из этого явствует, – подумал он, – что идти с заплывшим шнифтом, да и вообще в таком виде, по центру города – невозможно. Невозможно. Явствует также, что младая жизнь… законный брак… Куба…»

Тут из груди его вырвался стон полной опустошенности и окончательной поверженности в дерьмо жизни и судьбы. А от случайного прикосновения к слизи масленка на галстуке – от слизи этой, кроме всего прочего, шибало в нос гвоздикой, коричкой и уксусом – поднялся к горлу спазм тоски прощания со всеми жизненными надеждами.

Он встрепенулся от возможности приложиться, отвинтил заграничную пробку и приник вспухшими губами к горлу. Мозг его, орошенный спасительным ядом, поднял вдруг голову, как поднимает ее в банке простенький цветок, совсем поникший по дороге с поля домой. Мозг сразу же, но стараясь думать так тайно, чтобы фокусничающие черти не смогли подглядеть мысли, мозг страстно взалкал покончить со всей этой пакостью существования.

Вообще, желание поскорей подохнуть необычайно оживило Гелия, поскольку осталось оно теперь единственной изо всех жизненных целей. Но помня, как ловко предупреждено было тогда, после бассейна, его самоповешение, и уверенный, что вся эта бесовня совершила какой-то очередной двусмысленный маневр, он решил действовать на этот раз наверняка.

Достал маску с чернеющими бровищами из «кошки ужесточенной»… С омерзением, как совершенно ненужную в жизни вещь, отбросил в сторону от себя дипломат. «Охмурить надо во что бы то ни стало адских шмакодявок, а то не дадут ведь, сволочи, харкнуть на весь этот земной бардак так, как плевал я в небеса… Жаль, что глаз заплыл напоследок… заплыл… заплыл…»

Глагол этот прошедшего времени зловредно нагнал на Гелия точно такую же, если не большую, тоску, с которой, уничтоженный и опустошенный, вылезал он в тот день из смрадных испарений бассейна «Москва».