Перстень в футляре. Рождественский роман

Словно вся муть, отстоявшаяся за все эти годы и улегшаяся на дне его души, взбаламутилась вдруг. А то, что в подъезде чудовищно смердело застойной мочою молодых людей и бездомных кошек, вызвало во взбаламученной памяти призрак полной безнадежности в вонючем сортире ЦДЛ.

«Там я был глуп и вытащил ремень из брюк на глазах этих паскудных мучителей, прикинувшихся опекунами… Мало того что вытащил, я еще и бормотал, мудак, проклятия, кажется, в адрес злосчастного первичного бульона, опекуна первых молекул гнусной жизни на Земле. Теперь буду умней… Возможно, пресловутые святые папаши церкви не так уж были не правы, когда охмуряли средневекового человека предупреждением насчет того, что демоны с бесами слышат лишь слова и звуковые поползновения воли, а мыслей наших они читать не умеют, не обучены черти проникать в смыслы тайных планов человека… вот сейчас глотнем еще разок и проверим».

Возможно, он поступал бы совсем по-другому, если бы сумел справиться с общим своим смятением и вспомнить евангельскую историю о бесах, вынесенную Достоевским в эпиграф своего великого романического пророчества. Гелий и роман вспомнил бы, в который с опаской заглянул, когда заинтересовался демонологией. Он его отбросил, не дочитав до конца, потому что ни черта не понял и ужасно раздражился, никаких натуральных бесов в нем не обнаружив.

Но в том-то и дело, что он и помыслить не мог о внезапном, хоть и совершенно необъяснимом изгнании кем-то или чем-то чертовщины из мрачной действительности своей судьбы. Никак не мог он в тот миг разувериться в существовании бесов, а потому и зависим был от них в мыслях своих и в действиях.

С большим удовольствием глотнув, Гелий приподнялся. Явственно увидел, взглянув случайно в окно подъезда, как вниз, на землю, вышвыриваются кружочки колбас, ломтики языка, ящики с рекламой водки «Попов», рыбешка копченая, конфеты, дымящаяся картошка, печенье, кусочки сыра, букет белых хризантем, винегрет, селедка и, наконец, смуглая тушка изуродованного об личную его фигуру поросенка. Все, одним словом, что он «уважал» и чем потчевала его прежде с таким искусством и радушием НН, летело псу под хвост.

«Ну, а вот это – это уже купечество, черт побери, зло срывать на дефиците», – отметил он про себя, снова внутренне содрогнувшись от тоскливой такой смерти застольного счастья и гибели постельного удовольствия.

И тогда он громко и отчетливо произнес: «Прощай, как говорится, свободная стихия, хватит, знаете ли, тут последний раз перед тобой гонять в две сопли бздюмо существования…»

Потом сделал вид, все еще подозревая чертей в коварстве финального маневра, что бросится прямо сейчас в лестничный пролет – головой вниз.

Он, может быть, и действительно бросился бы. Но в ту же секунду, как высказался он вслух, поскользнулся на упавшем с его же собственного плеча кусочке студня и приложился к ступеньке так, что посыпалась из незаплывшего глаза как бы двойная порция искр. Он даже вскрикнул от ужасной боли в крестце.

Наверху какой-то патологический активист угрожающе заорал, что теперь подъездных хулиганов идентифицируют по структуре мочи и что милиция вот-вот прибудет.

Гелий, быстро напяливая на жуткую, должно быть, физиономию маску Леонида Ильича, почему-то вспомнил сцену на одном приватном приеме в Кремле…

Писатель, шевельнув кошками ужесточенными… тьфу-тьфу-тьфу… подписал Гелию якобы свою трилогию. «За советскую нашу жизнь, – говорилось в откровенно дебильном автографе, – мне не может быть дорогому товарищу Сурьезу мучительно скучно честно или говоря стыдно со всяческими счастливыми вам маршалами Брежнев ЛИ?» Именно в маске покойного генсека – ума, чести и совести нашей эпохи – стремительно вышел Гелий из подъезда.

17

Его совершенно ослепила какая-то странная, словно впервые в жизни увиденная, проникновенная белизна снега. Она даже пронзала сквозь оплывшее веко сетчатку закрытого глаза. Снег все еще сыпал и сыпал, судя по прикосновению снежинок к маске лжеписателя и лжеполководца.

Тихо было во дворе так, что слышался только лишь звук снегопада. Словом его никак нельзя было бы обозначить, но этот звук, напоминавший непрерывное – без выдоха и вдоха – дыхание фантастического, одухотворенного, космического существа, утишил и примял все иные многочисленные звуки городского пространства.

Снег, не брезгуя, тоже прикрыл собою скверну двора и хронические язвы всяких раскопов, всегда намекавших наблюдательному уму на вечную игру городских властей с самими собой и с измученным обывателем в бессмысленные «захоронения» и «могилки».

Некоторое время Гелий не видел перед взором своим ничего, кроме ослепительной белизны, смывшей со слякотного асфальта даже отсветы оконного света. Бесов как ветром сдунуло.

Тишина испугала его. Ему нужна была улица и рыкающий поток машин, верней всего, одна машина, желательно мчащаяся с превышением скорости.