Перстень в футляре. Рождественский роман

– Да ей, мам, насрать на любого живого человека, не то что на меня, – поддато брякнул скорей всего муж бесчеловечной особы. – А вот голосовать, мам, чтоб трупешник вождевый не шуганули из мраморной гужевки в глину, понимаешь, нового культурного, то есть смертельного пространства, – этта, бля, мы вси-и-гда-пожалста, тут-та мы подмахнем свой жирный тазик выше крыши… он на у-ли-це-це-це о-ко-чу-ри-ца-ца-ца… и на черную да-да рес-ни-чи-ку-чи-ку ах, упадеть седая прядь…

– Заткнул бы ты, что ли, хайло-то свое, лимита дубовая. Сам такой же ханыга пучеглазый, талон на холодильник пропил! Помесь вшивого козла с дырявым гондоном – вот кто ты есть! – изнемогая от предельно искренней ненависти, прошипела особа.

Мужчина возразил, с наслаждением изгиляясь над злобной подругой жизни и продолжая по гулеванской инерции отбацывать «цыганочку»:

– Зимой-то чё те «Ока» -то? Чё те «Ока» -то? Взяла шпагату и держи филе на морозе!

В прелестном звучании не совсем бестолковой фразы, воспринятой как бы издалека далекого, Гелию почудилась прелесть итальянского. Язык этот он начал было изучать по распоряжению одного агрессивного учреждения, в плане подготовки Старой площадью очередной безнадежной психической атаки на Ватикан… «Распили, помнится, на ступеньках венецианского дома, где во все времена года проживал Вивальди, чекмарь ирландского виски с одним замечательным ленинг… с петербургским теперь уже поэтом… свалил человек из клетки редакционной чирикать на свободе… врезать бы с ним сейчас из горла в этом вот подъезде… словами побаловались бы славно… я бы сказал ему: гляди, Леша, стоит прибавить к слову „замер“ одну лишь несчастную буквинку „з“, и вот уже ты просто до смерти замерз…»

– Чё мне «Ока» -то? Чё мне «Ока» -то? А то, что жратву срезают со шпагату, сучья твоя образина! Сволота неотштукатуренная!

– Глянь, Миша, может, менты-то не увезли еще с улицы мертвеца с калекой? Этот-то вон – окоченел небось. Мы его и сдадим ментам. Что же мы, совсем уж звери? Мы ведь еще все-таки люди… Господи, в какое только место, Мишаня, ты глядел, когда на этой пакости женился?

«Это уже просто из какого-то бутырского романса», – подумал Гелий не без сентимента.

– Я, мам, к большому своему сожалению, никуда не глядел. У меня глаз был залит. А насчет ментов – да вы что, мам? У пиджака вон – часы еще на пульсе тикают, и при-барахлен человек нормально. Менты его враз тут уделают за все ланцы да еще в пупок плюнут голому, а потом копейку в него вожмут, как Филаткину. Он свой оскорбленно униженный пупок в «Человеке и законе» ходил демонстрировать и на Манеже показывал тыще людей, но – хрена с два. Так и шляется на митинги с копейкою в пупке – решкою вверх. Ищет у новых партий справедливости на белом свете, а там, где она была, знаешь, кто вырос? Генеральный прокурор на букву «хэ»! Пусть человек дрыхнет – Рождество все ж таки человек встретил.

– Провалитесь вы все тут! Мразь! Вы страну погубили! – снова взвизгнула молодая и возопила вдруг на весь подъезд: – Господи, Ты есть, в конце-то концов, или нету? За какие такие подлянки наслал Ты на нас проклятых этих демократов? При Брежневе небось никто не обоссывался где попало! Народ умел держать себя в руках партии и правительства! Мало, видать, нас сажали и расстреливали, мало!

«Ну что же эти верующие теребят Его, с большой буквы, всуе и дергают по всем своим дурацким пустякам? Неужели они всерьез полагают, что у Него только и дел, чтобы торчать в тутошней мерзлоте да разбирать частные вопли граждан по всем ихним поводам, включая ежедневную мультипликацию нелепой гражданской жизни?… Впрочем, если уж к Нему взываю даже я, неверующий Серьез, то…»

– Идем, Миш, идем, милый, спать, я «скорую» сейчас вызову.

– Ха-ха-ха! «Скорую»! Ну, мам, вы даете! До пупка прям меня вы рассмешили. Вы звякните «братцам в белых халатах» и скажите, что портвешок в «кишке» выбросили, тогда они враз сюда с сиреной прикандехают – про всех подыхающих забудут. Ну, мам, вы прям у нас даете!

– Пошли, Миш, спать тебе пора, не бушуй, Миш. Актив вон разбазлался. Козлам, видать, не спится. Заактив-ничали крысы. А мне ведь еще на службу надо, Миш…

– Идем, мам, идем… А гадюке, пригретой на вот этой моей впалой и волосатой груди, решительно заявляю: скорей хер к виску приставлю и застрелюсь, чем кину тебе, холодильник, говном набитый, в праздничный период еще хоть полпалки, – ни в жисть, сука, ни в жисть, мам, ничего я ей больше не кину…

Наверху послышались решительные голоса разбуженных или же мучающихся бессонницей мужчин. Слова «милиция» и «арест» звучали все чаще в их рассуждениях, негодующе злобных из-за невозможности хоть сколько-нибудь превратиться ни в рычащий приказ, ни в лающую административную команду.