Перстень в футляре. Рождественский роман

«Она не откажет. Плевать мне на самолюбие. Ну что такое самолюбие по сравнению с тою же кошачьей драмой или с моими болячками? Плевать, как говорится, на само-боль-юбие. Дело это не его лично касается, а другого прозябшего существа. Как хочет, так пускай она и поступает с ним, раз ты такая правильная, раз ты такая хорошая, чуткая, добрая и не фельдшер черствого, а я – говно. Да, я – вокзальное говно в период массовой чумы и холеры. А ты – нет. Разбужу, брошу тварь несчастную к ее ногам, спаси, скажу, продержи хоть до весны, летом мыши будут, крысы, птички… может, и свободные объедки наконец в стране появятся… колбасные шкурки, душистые корочки сыра, хрящики куриные, кожица ветчинки… может, наконец доживут все-таки до всего такого отечественные птицы и звери… и вообще – подыхать роскошней ему будет летом, если в доме не дашь прижиться, чем тоскливой этою зимой… малыш есть, сеньора, малыш, а не жареный поросенок, нашпигованный бесенятиной с лозунговой кашей… дай, скажу, листик бумаги, завещание напишу, все, ей-Богу, откажу в твою пользу, если, не побрезговав, унаследуешь такую мою случайную опеку над несчастной жертвой гнилого времени… счастлив буду написать и напишу!… даже квартиру могу тебе отписать… я теперь не жилец тут у вас… мне эта жилплощадь ни к чему… живите там, сеньора, с кем угодно, места хватит для отцов ваших детей и для сотни котят… плодитесь, как сказано в якобы Священном Писании, и размножайтесь… стоп!… а зачем, собственно, размножаться? очень любопытный вопросик… зачем и к чему?… чтобы после грехопадения сопатками тыкаться в дерьмо тупиков технического прогресса, как на Западе, или, как у нас тут, на Востоке, булыжники пролетариата вытравливать из отбитых народных почек через узенький мочеиспускательный беломор-канал? Для чего, прошу прощения?… а вот этого-то и не сказано вовсе в Священном Писании… но ведь если не указана высоким начальством побочная какая-нибудь ясная цель и не определена прямая генеральная задача, то, выходит дело, продолжение жизни ради жизни, а не ради какого-то там вонючего коммунизма или иной национально-государственной идеи – это и есть, выходит, дело благородный смысл существования всего Творения?… эх, если б не подохнуть, то я прямо завтра организовал бы на свои денежки или совместно с Ватиканом, потому что с нашими высшими псевдонимами, типа Филарета или Ювеналия, разве ж договоришься?… эх, организовал бы я тихий умственный цех по извлечению правильных прикладных значений из сверхъясного, а потому и не понятого человечеством напутственного Указания: цели ясны, задачи определены, плодитесь, судари и сударыни, травки и птички, рыбки и жирафы, кошки и псы – размножайтесь!… А с величественными идеями переустройства основных порядков всего мироздания поступайте, как с глистами, то есть, не цацкаясь, спускайте их самым интимным образом в унитаз… поздно… поздно, Геша… сейчас приду и скажу: вот тебе – доказательная бумага о моем решительном нежелании располагаться в этом похабном свинарнике с подобной, кроме всего прочего, блатной фамилией, которую просто невозможно допустить к функционированию в мире общественных дел… а отчество у меня какое?… абсурд… ужас… мрак… ну и времечко выпало нам всем, дамы и господа, для зачатий и расстрелов… ну и времечко… буря мглою небо кроет… направление вроде бы не спутал… в поле бес, видно, больше нас не водит… да не кружит, сука такая, по сторонам… выпьем, добрая подружка бедной юности моей… выпьем с горя… а вот выпить… выпить я у тебя не попрошу!… никогда!… ни глотка!… ни глоточка!… ни капли!… подохну в муке адской абстяги, но не опущусь, не попрошу!»

От горделивого и самоотверженного движения ума душа Гелия, пронзенная болью, сжалась вдруг в комочек. Он застыл на месте как вкопанный, потому что впервые в жизни испытал такое сильное потрясение от внезапной, острой жалости к самому себе.

Сразу же испугавшись горделивого движения ума и только для того, чтобы быстро успокоить душу, он пылко перед ней повинился и заверил, что тысячу раз в сотой степени плевать ему на самолюбие… «первое же, что она услышит от меня, даже если заартачится и дверь не откроет, будет предельно унизительная просьба о глотке шведского „Абсолюта“… Просто – просьба. Никакого намека на пафос погибания. Ровно три слова. Ни на одну букву больше. Быстрее налей полстакана… едва ли я выйду живой… О, она откроет… не впустит, но откроет и выдаст презрительно полстопаря, поскольку она лучше, чем я… я – мразь».

Сгорбившийся, подгоняемый такими вот мыслями и чувствами, никого и ничего вокруг себя не замечая, он спешил к дому НН, который находился совсем рядом.

29

Двор этого дома тоже был весь в снегу, прикрывшем место недостойного сражения слегка одичавших людей с бывшими домашними животными.