Перстень в футляре. Рождественский роман

Почувствовав страсть увидеть НН, Гелий вместе с тем обрадовался внезапной возможности брести, превозмогая слабость, холодрыгу, лихорадочную дрожь, а главное – бесконечную, может быть, даже неразрешимую лирическую жалость. Это была жалость как бы не к самому себе, от себя неотделимому, что не раз случалось в детстве, а к какому-то совершенно постороннему и одновременно крайне родственному существу, хотя и не более близкому, чем, скажем, существо котенка.

«…Котенка мы ей вручим само собой… не проблема… добраться бы… если ушла из церкви, то не разминуться бы… если она там, подползу к ней… быть может, и подойду… вот и все… но что скажу?… ничего не скажу… не знаю, что сказать… слов нет… что слова?… что ей теперь мои слова?… захохочу… просто захохочу… до упаду захохочу… промаячу знаками… дам понять, что несравненно была ты прекрасна, чудо природной генной инженерии, когда по мордасам уделывала ты меня, сволочь такую беспардонную, поросенком… несравненно… а бес-то русской революции как застрял ножкой сиво-волосатой с красными лампасиками… в ноздре пятачка застрял… а другая его ножка попала в лимонное колесико… большей уморы и не бывает ведь на свете… Кафка в обнимку с Босхом… Вот ведь как все-таки странно, если я не спятил, стоит в слове Кавказ заменить „в“ на „ф“, и моментально начинает пованивать постимперской ситуацией в том расчудесном регионе… не упрекну ни словом, ни взглядом… разве могла ты разглядеть, что человек иногда не самодеятелен, а управляем, то есть совращаем бесовней гадостной?… впрочем, кое-кто разглядывает… а бесы ведь и более сложные образования совращают и калечат, чем больной и маленький мой организм, как пел один покойный стихотворец, они планету обгаживают и с орбиты ее сворачивают, мерзавцы… замазку озоновую расколупали… мне добраться бы сейчас на пяток минут до вечного моего противника, до отца Александра… что я говорю?… убили же его подонки… убили… с другой стороны, доберусь вот вскоре и так ему скажу, скажу с полным знанием дела: а что же это, батюшка, ваше краеугольное учреждение пару тысячелетий о черте и адской его гвардии все больше языком болтает, а практически, понимаете, бездействует… не вымариваете вы нечисть, как вымаривают общих клопов, тараканов, а также мелкую, зелено-персональную вшивость из коммунальных матрасиков, господа святые отцы, тогда как ваш покорный слуга, являясь виднейшим атеистом, доктором, простите за выражение, наук, – я, если я, конечно, не ошибаюсь, лично извел крупную партию насекомых этого вашего ада, нагло копошившихся в реальности под масками личных моих благодетелей… и потерял в сей баталии все… все потерял… первую жену… вторую… продолжение себя потерял… впрочем, если бы вы не изводили нечисть, то на Земле давно бы уже не жизнь торжествовала, в меру своих сил, но вирусы различные щеголяли бы величиной с человека, а микроскопические людишки пытались бы перезаражать тех вирусов добром, разумностью и красотою… вот плетусь обоссанный до мозга костей и в сосиску обмороженный… а пузырик-то мой мочевой раньше остальных печенок-селезенок первым отключиться изволили… поработали, мол, хватит… закрыт краник… в недоступной плетусь на пуантах дали… от бананов Кубы и засосов-кокосов, черт побери, Фиделевого кордебалета… впереди сто лет одиночества на сто первом небесном километре… бреду с гибнущей маской, с презентиком для писателя-гения и человека-троцкиста, то есть полного мудака, с которым я при-барахляюсь в одних и тех же пижонских лавчонках… какая уж там конференция… поганое стойло безбожных скотов… я и сам такой… мне поэтому и не жаль… я чувствую рук Твоих жар… плетусь, между прочим, из последних силено-чек… душу передвигаю с помощью тела, чтобы вместе с малой тварью дрожащей хрип благодарственный и последний оставить на руках… и-зу-ми-тель-ней-ше-го!!! существа… капустой мне квашеной в рыло – шлямс… шампаньей в скулу – бэмс… ха-ха-ха… маслятки, оливье… кильки, фаршированные зернистой икоркой… темно-розовые самокруточки бастурмы… ах, мадам, мадам… тарталетки в жюльене… селедка в зеленой долме… уже виноградные листья пикантны в забытом желе… огурчики… шпротинки… пицца… мелькали в свету фонаря… анчоусы с хреном… ветчинка… со склянкою нашатыря… О, Господи, вот Тебе и „айне кляйне нахтмузик“… благодарю за истинно благородный похоронный звук в мерцающем сознании злодея… только он что-то скачет все на том же месте… все корябает душу… в могилу меня… в безвестную могилу… желательно вместе с Моцартом… ему там необходим аншлаг… и пу-усть над сы-ырою ма-агилкой плачет ма-а-лоденький вор… господа, будет день – будет пицца…»

34