Перстень вьюги<br />(Приключенческая повесть)

— А я-то тут при чем? Я всегда хочу тебе только добра. Не забывай все-таки, что ты инвалид, или инвалидиха, и я стараюсь всячески оградить тебя от стрессов, создаю тебе условия для жизни и для работы. Помнишь, я был против твоей поездки в Сибирь? Ты настояла на своем. А чем все кончилось? То-то же! Должно процветать тепло добра, как утверждают современные гуманисты, или, может быть, по масштабам вашим я недостаточно красив, как поют в электричке алкоголики? Угомонись ты наконец, а то пожалуюсь в ООН! Как говорит Трескунов: благоразумие — путь к успеху.

Он всегда отделывался шуточками подобного рода, и вызвать его на серьезный разговор было почти невозможно.

«Не уважает он меня… — подумала она без всякой досады. — А за что меня уважать?!»

«Голос рассудка», который звучал в словах мужа и Трескуновых, всегда охлаждал ее самые дерзновенные замыслы. И каждый раз она убеждалась, что они по-своему правы. Однажды она настояла на своем и отправилась в Сибирь. Оттуда ее пришлось срочно вывозить на вертолете. Врачи пригрозили: ампутируем руку!

Может быть, в самом деле она уже отвоевалась и пора перейти на оседлость, занять кафедру, которую вот уже четвертый год предлагают в другом институте, и тем самым выйти из-под сомнительной опеки Трескунова? Разве муж не желает ей чисто по-человечески добра и разве он повинен в том, что оказался не дерзновенным искателем, а посредственностью? У каждого есть свой потолок. Даже световой луч не может преодолеть кривизну пространства… Наверное, все не задалось с самого начала, и некого винить в этом… Только себя… Если сама сидишь на мели, не нужно думать, будто жизнь измельчала.

С некоторых пор она пыталась осмыслить себя, свою работу, окружающую обстановку. Нет, ее боевые заслуги все же не забыты окончательно: каждый год в День Победы ее просят выступить перед студентами, и она выступает, рассказывает о том, как воевала. Старается, чтобы разговор с молодежью был задушевным. Считали, что у нее это получается. Но после одного случая она стала отказываться от выступлений. Участников войны пригласили во Дворец культуры крупнейшего завода, а среди них — и ее. Но устроители вечера перестарались: стремясь развлечь публику («чтоб не разбежались», как ей объяснили), выступления маршалов и генералов разделили сольными номерами певцов, балерин, декламаторов. Может быть, в самом деле получилось «не скучно», но она поднялась и ушла. Когда ее пытались вернуть, резко сказала: «Мы — не эстрадные артисты. Мы — солдаты. А кому скучно слушать нас, пусть идут на концерт, а не на вечер боевых воспоминаний».

И вообще, она стала замечать, что интерес к участникам войны словно бы притупился. Рассказы о самых невероятных подвигах на фронте молодые люди порой воспринимали как нечто само собой разумеющееся, иногда слушали вполуха. Однажды в институтском коридоре она услышала за своей спиной разговор двух студенток. Одна из них сказала: «Опять эта зеленая ветвь на древе познания будет рассказывать, как из нее мину вытягивали. Давай улизнем — как-нибудь отбрешемся…» Она проглотила и эту обиду. А раньше обязательно пристыдила бы распустившихся девчонок. Почему им все это не интересно? Принесены неисчислимые жертвы, а этих кудлатых-патлатых, потерявших признак пола, судьбы мира словно бы не касаются. Конечно, не все такие…

В прошлом году она отдыхала в Крыму, в Коктебеле. Поразил памятник героям коктебельского десанта на набережной: на пьедестале огромные каменные головы-горельефы моряков и солдат, защитников Крыма, погибших в боях за Коктебельскую бухту в декабре 1941 года. Суровые лица: каждое из четырех лиц казалось ей страшно знакомым, словно бы родным: свои ребята в бескозырках и пилотках. Талантливая скульптура. Она будила давние воспоминания. Наталья Тихоновна приходила сюда каждый вечер, клала на каменный пьедестал букетики степных цветов, подолгу стояла в глубокой задумчивости. А по набережной фланировала веселая, праздничная, отдыхающая толпа, и было радостно от сознания, что все они счастливы своей молодостью и миром. Крепкие, загорелые, рослые. Правда, немного закормленные.

Однажды ее место оказалось занятым. Группа длинноволосых парней и стриженных под мальчика девиц корчилась в модном танце. Мысль о кощунстве, по всей видимости, даже не приходила им в голову.

Нет, она не подошла к ним и не прогнала прочь. Но ей почудилось, будто те, каменные, вдруг поднялись во весь богатырский рост, кто-то из них поддел носком кирзового сапога крикливый магнитофон, и он, визжа и захлебываясь от истерики, покатился в кусты; а потом, наступая на бутылки и граненые стаканы, каменные герои молча двинулись к берегу в грозовые сумерки, вошли в воду, и грохочущее море поглотило их…

То была не галлюцинация. Ей просто хотелось, чтобы те, каменные, ожили, напомнили о себе, о грозовых днях, о тревогах мира, раздавили бы изношенными на фронтовых дорогах сапогами мещанскую пошлятину. Ведь те, каменные, тоже были молодыми…