Перстенёк с бирюзой (СИ)

Норов едва удержался от улыбки: кудрявая тоску-то вмиг прогнала. Голос уж очень певучий, нежный, да и сама она теплая. Рядом с такой горя не помнишь, а беды сами собой отступают.

Вадим вздохнул поглубже, скинул с себя окаянный морок:

– Ежели что, Ульяна Андревна, после меня твоя вдовья доля будет поболее, чем старая шуба.

– Вадим Алексеич, бог с тобой, – Ульяна перекрестилась на икону. – Ты что говоришь-то? Да и не к тому я разговор начала.

– Боярин... – Настя будто выдохнула, посмотрела испуганно, сжимая ложку двумя руками.

– Ты не к тому, а я к тому. Чтоб знала, по миру боле не пойдешь. Ты привыкай к таким разговорам-то, не пугайся. Тут Порубежное, – сказал просто, будто говорил такое всякий день. – Духовную оставлю отцу Димитрию, он соблюдет. Не знаю, кому крепость отойдет и надел мой, но ты с деньгой в любом месте осядешь и бедности знать не будешь.

– Вадим Алексеич, – тётку, видно, проняло. – За что ж? Я ведь тут всего ничего, а ты...

– За зернь, Ульяна Андревна. Если б не подарок мой, еще неведомо, как бы судьба твоя сложилась.

– Так твоей вины в том нет. Почто расплачиваешься? Ты ж меня не знаешь совсем, чужая я.

– Все что надо, я знаю, – Норов плеснул себе взвару.

– Откуда ж? – всплеснула руками тётка. – Мы и не говорили с тобой до сего дня.

– Слова что? Звон пустой. Дела за тебя говорят. Ты сама в бедности жила, а сироты не бросила. В чужом дому нахлебницей быть отказалась. Да и не робкого ты десятка, Ульяна Андревна. Так поглядеть, в Порубежном тебе самолучшее место.

– И мне по сердцу, – призналась тётка. – Люди тут крепкие неболтливые. Дело свое разумеют. Да и при таком хозяине куда как отрадно.

– А Настасье Петровне? – Норов взглянул на боярышню.

Та посыпала хлеба солью, да уж собралась укусить, но до рта не донесла. Так и сидела, ресницами хлопала.

Вадим уж очень старался не смеяться, но не удержался и хохотнул. А и было с чего! Щеки у Насти румяные, глазенки огромные, а брови изогнуты до того удивленно, что их под кудряшками и не видно.

– Вот всегда с ней так, – засмеялась Ульяна. – Хочешь, не хочешь, а захохочешь.

– Так я же ничего… – Настя положила кусок на стол.

– Так и я не со зла, – Норов улыбку спрятал, любовался девушкой. – Ты ешь, боярышня, ешь. Ну, а мне пора, – с лавки поднялся неохотно. – Слышу, ратные на подворье влезли.

Шел по сеням, посмеивался, а у дверей встал, как вкопанный. Ведь напрочь забыл, что Настасья приветила кого-то у ворот крепости. С того и лик Вадима стал суровым, а кулаки сами собой сжались.

Таким и вышел к воям на крыльцо:

– Все здесь? Митроху не вижу Шебутного, – злобился Норов.

– Тут я, – откликнулся жилистый ратник.

– Ну коли тут, слушай… – И обсказал как и которого дня выдвигаться в Гольяново.

Потом вои долго и степенно разговор вели: о вороге, о лошадях и распутице. Много позже десятники попросились в гридню для тайной беседы, а ушли ввечеру по темени.

Норов скинул с плеч кафтан, снял опояску и прислонился спиной к стене. Хотел кликнуть девку какую, чтоб снеди дала, да раздумал. Прихватил шкуру с лавки, завернулся в нее и улегся. По давешней привычке перед походом спать ложился рано.

Поутру проснулся от кряхтения, разумел, что писарь влез в гридню:

– Чего тебе неймется-то, старый? Иди досыпай, – Вадим встал, потянулся.

– Вадимка, лоб перекрести. Чай, в Гольяново прешь, не на гулянку, – Никеша подошел ближе и преданно в газа заглянул. – Ежели что, писать-то кому? Дубровину иль сразу князю Борису?

– Тьфу, болячка старая, не каркай, – Вадим все же перекрестился на образ. – Дубровину пиши, он ближе. И вот еще, к тебе боярышня будет ходить, помогать. Не замай девицу, Никеша. Приеду, вызнаю.

– Ты на сколь едешь? – писарь оживился, заулыбался.

– Как бог даст, – Вадим прищурился. – Что лыбишься? Рад, что хозяин из дому?

– Чему рад, не твое дело. Иди хоть морду умой, косматый.

На дворе Вадим умылся, вздохнул легче, да и пошел в ложню надеть чистого и доспех приладить. Едва накинул на себя мятель, опояску вздел, услыхал голосок Настасьи в сенях, подивился, что так рано поднялась и уж вышла из ложни.

Себя не сдержал и потянулся глянуть, что забыла поутру в сенях кудрявая. Выйти-то вышел, а застал лишь кончик девичьей косы, да и он вскоре исчез за дверьми.

– Куда это она? – шептал, а самого уж несло вон из дома за боярышней.

Та шла торопко, за ней поспешала Зинка. Вышли обе с подворья и потянулись прямиком к воротам крепости. Боярин не отставал, но и не догонял, не хотел пугать, а что хуже – дураком показаться.

На беду дождь с неба посыпался, да мелкий, колкий. Норов порадовался мятлю, а вот за боярышню – огорчился. Шла Настя в худых сапожках, да по сырости. Облезлая шубейка вымокла, мех скукожился, а кудряхи под простой шапочкой поникли, прилипли к щекам.

У ворот увидал конного с большой сумой и вмиг разумел – шла боярышня весточку послать отцу Иллариону. Обрадовался чего-то, вздохнул легче.

– Здрав будь, – Настя подошла к гонцу. – Ты в княжье городище?