Перстенёк с бирюзой (СИ)

– К ответу призвать? За что? За то, что нелюб тебе? Живи, как знаешь, кудрявая. Видеть тебя не хочу, не могу. Озлобился бы на тебя, да сил таких нет, – зажал перстенёк в кулаке и пошел домой.

В гридне уселся за новый стол, видно, Ульяна приказала принести, сложил руки перед собой и молча глядел в стену.

– Явился? – писарь влез, уселся на лавку в уголку. – Ну чего скажешь? Опять визжать станешь, как порося резанный.

– Отлезь.

– А я и не прилезал к тебе, кобелина, – писарь осклабился глумливо.

– Дед, страх утратил? – Норов бровь изогнул гневливо. – Какой еще кобелина?

– А никакой, – писарь хохотнул. – И мужик никакой, и ходок так себе.

– Хватит! – Норов наново озлился и уж перестал молчать. – Одна врунья наболтала, а старая коряга подпевает?! За моей спиной овиноватила! В глаза мне побоялась глядеть! Слова не кинула, не спросила, сбежала!

– Вадимка, ты совсем умишком тронулся?! – тут и писарь заорал. – Как ей спросить-то?! Эй, Вадим, сколь баб под тобой валялось? И как ты их на лавке вертел? Так что ль?!

– Все, – Вадим вскочил, хватился за голову. – Видеть никого не хочу. В Гольяново поеду! Потащишься за мной, пеняй на себя!

И выскочил вон. На подворье кликнул холопа, велел седлать, потом уж вскочил на коня и был таков. Едва успел приметить, как пристроились за ним два ратных – Мирон и Василий – мчался борзо, без оглядки. В лес влетели галопом, утишили ход, но торопились. А много время спустя и вовсе сбились на короткий шаг: Вадим коня придержал.

– Какой еще ходок? – прошептал себе под нос Норов, оглянулся на дорогу, будто на Порубежное смотрел. – Ты в своем уме, Настя? – снова тронул коня, пустил рысью.

Дорогой мысли перекладывал, переворачивал себе сердце, душу выматывал. Уж на рассвете на подходе к Гольянову ухватил думку, да такую, какой раньше и в помине не было.

– Пусть в глаза мне скажет, лгунья, – схватился за перстень на нитице. – Под ноги ей кину, ничего мне от нее не надобно.

В Гольянове на боярском подворье Норов опамятовел и ехать княжье городище раздумал. Ночью на лавке наново порешил увидеть Настасью, обругать ее, а к утру снова все извернул.

Другим днем раз с десяток все перемыслил и все инако, все поперек себе самому, но уж не пугал более народец ни стылым взором, ни изуверски изогнутой бровью.

Глава 31

– Боярышня, да что ж за наказание? – Зинка царапалась в закрытую дверь, звала Настасью. – Уж который день сама не своя. Отвори, снеди тебе принесла.

Настя девку слышала, но отворять не спешила. Сидела на лавке, схватившись за голову и покачивалась, да так уж с самого утра, аккурат со службы, какую справил Илларион, а она, Настя, смиренно отстояла.

Уж какую седмицу у боярышни дела не ладились. А как иначе? Слыхала у княжьего подворья, что сотня порубежненская вернулась, что заставу далече ратные отодвинули, а боярин Норов явился в крепость и ворота открыл. Знала и то, что большой торг отстроили на реке, что ладьи шли туда многие и многие люди спешили встать на ряды и злата стяжать, набить туго кошели.

Второго дня получила Настасья весточку от тётки Ульяны, писала, что боярин Вадим сам не свой: злой стал, молчаливый и смурной. Горше всего было узнать, что Норов велел об Насте слов не говорить и ругался ругательски, когда о ней упоминали. Ложню Настасьину в своем дому велел запереть, окна закрыть и с тёткиных слов, обходил ее стороной.

И не сказать, что боярышня ждала иного чего-то, но слезами умывалась и тосковала. С той поры, как ушла из Порубежного, все молилась за Норова, просила Боженьку уберечь любого от смерти. Ночи не проходило, чтоб не снился Вадим: донимал и взглядом горячим, и улыбкой теплой. Днем накатывала обида: Настасья ругала Норова ходоком и наново принималась плакать.

Самое дурное и скверное, что после шапки лета, после самого того денечка, когда Норов обещался свататься, ничего и не случилось. В тайне от всех, да и от себя самой, лелеяла Настя робкую надежду, что Вадим приедет за ней, обнимет и увезет с собой.

Однова отец Илларион зазвал Настю в гриденку малую в церковном дому и ругался. Такого боярышня и не помнила за добрым попом, какой завсегда утешал ее и был ласков. Наговорил много чего: упрекал в неверии, и в том, что Бог велел прощать, а не таить обиду. Говорил, что уныние – грех немалый, да велел молитвы читать, тем душу унимать и просветлять.

– Настасья Петровна, отвори, – Зинка все скреблась в дверь закрытую. – Поешь, ведь истаяла совсем. Так и захворать недолго. Что я боярыне Ульяне скажу? Косу мне смахнет начисто*! – стращала девка.

Пришлось отворить и впустить Зинку. Та проворно вскочила в Настасьину ложню и принялась хлопотать: бухнула об стол канопку, щедро плеснула в нее взвару, подала боярышне хлеба кус и протянула мису со щами:

– Поешь, сделай милость, – и смотрела так жалостно, что Настя отказать не посмела.

– Благодарствуй, – взялась за ложку, зачерпнула щей и поднесла ко рту. И все бы ничего, но вспомнился Вадим и горшок с кашей, какую просил он есть прямо из посудины.