Перстенёк с бирюзой (СИ)

Не сразу и поняла, что болью ожгло, той, о которой упреждала тётка перед свадьбой. Забыла про нее через миг: Вадим на ухо шептал, целовал шею, грудь высокую, плечи гладкие. Какие тут думки, когда имя свое позабыла, какая боль, когда внутри пламя, а перед глазами туман?

Доверилась ему, открылась, прильнула и руками обвила:

– Вадим... – всхлипнула, – Вадим... – будто просила чего.

Он говорить-то не дал, запечатал губы поцелуем и вскоре освободил и ее, и себя от сладкой муки. Настя едва не задохнулась, стона не сдержала и голову уронила бессильно на крепкое его плечо. Теперь уж точно знала, отчего дрожит: не от холода, не от страха, а от любви, о какой и не ведала до сегодняшней ночи.

Настя опомнилась нескоро, заговорила:

– Глупая жена тебе досталась, – улыбнулась и поцеловала Вадима в плечо.

– Правда? Тогда квиты мы. Муж у тебя ну чистый дурень, – чуть отодвинулся, оперся на руки и навис над Настасьей. – По сию пору не пойму, жив я иль издох уже.

– Живой, теплый, – Настена провела ладошками по крепкой его спине.

– Поверю тебе на слово, – Норов и сам прошелся рукой по гладкому ее телу, приласкал, порадовал жену. – Почему глупая, Насть?

– Я вот этого боялась, была бы умной, сама бы об таком просила.

– Настя, проси! – Вадим целовать сунулся, угодил в нос потом в глаз. – Завсегда проси! Слышишь?! Вот первый тебе наказ от мужа!

Настасья смеялась, отворачивалась – уж очень поцелуи щекотные: усы у Норова колючие, борода и того хуже.

– Вадим! – под окном голос дребезжащий! – Вадимка! Сей миг говори, жива Настасья Петровна?! Холстинку подавай*!

– Не уйдем! – Ольга встряла. – Всю ночь тут орать станем! – и захохотала.

Норов вызверился в мгновение ока! Настя и опомниться не успела, как его снесло с лавки, как вытянул он холстинку из под жены и кинулся к окну:

– Коряга старая! – швырнул ткань. – Завтра на глаза мне не попадайся! А ты, Ольга, в дому прячься! Увижу, порешу!

Под окошком тихо стало. Настя услыхала лишь шорох непонятный, а вслед за тем торопливый топот ног.

– Вадимушка, за что ты их? – Насте бы испугаться, да не вышло, смеяться принялась.

– Чтоб не повадно было в ложню нашу соваться. Теперь до утра не явятся, – метнулся к лавке, обнял Настасью крепко.

– До утра? – Настя потянула Норова к себе.

– Ты не тревожься, утром полезут, так я наново обругаю. Глядишь, до вечера угомонятся.

На рассвете, когда Вадим уснул, Настасья выскользнула из-под тяжелой его руки и подошла к окошку. Заря занималась яркая, отрадная, вот прямо как и сама молодая боярыня: и светилась, и улыбалась, и полнилась сладкой негой. Настя притворила ставенку, и не желая зябнуть, пошла уж к мужу, но остановилась. Увидала на его груди перстенёк свой неказистый. В тот миг и испугалась: морозцем прихватило будто, холодком проняло. Разумела – если б не кольцо ее, наследство родительское, то ничего б и не случилось. Не сыщи его Вадим по весне, так ушла бы с Алексеем, упустила бы и любовь свою, и счастье.

– Господи, тебе одному ведомо, как все сложилось, – Настя перекрестилась на образ. – Одно знаю наверно, любишь ты меня, инако такого дара не дал бы, увел подальше от него и никогда бы не привел обратно, – поклонилась низехонько и пошла к мужу.

На лавке свернулась клубочком, прислонилась к горячему Вадимову боку и уснула счастливой.

От автора:

Рукобитие - это сговор, сватовство.

Привет - жениху дозволялось проведать невесту, но под присмтором. Обычно это была беседа и поцелуй в щеку.

Окрутят - после венчания девичью косу переплетали в две и окручивали ими голову, поверх надевали платок или иной головной убор. Так всем было понятно - замужняя. Жена никогда не появлялась на людях с непокрытой головой.

Холстинку подавай - обычай. Гостям показывали холстинку (простынь), чтобы они убедились в том, что невеста была невинна до свадьбы, и брак состоялся.

Эпилог

Много лет спустя

– Сонька, будешь с такой мордахой стоять, замуж тебя ни в жизнь не возьмут, – крепкий и высокий Матвей потешался, прислонясь широким плечом к крылечному столбушку, утаптывал богатым сапогом мокрую после ливня землю. – Всякий подумает, что бабка ты, а не девка. Меня спрашивают, чегой-то у тебя сестра неулыба, а я говорю, животом мается. Иль надо говорить, что дурью?

А Софья и бровью не повела, стояла и глядела хмуро с боярского крыльца на широкое подворье, где прожила все свои семнадцать зим с малым хвостиком. Привыкла уж давно, что смотрят на нее с опаской, обходят по широкой дуге. То не сердило, не обижало, а бывало, что и радовало. А как иначе? Дочь боярина Норова знал всякий и, не глядя на малолетство, уважал и кланялся при встрече. А что до хмурости и неулыбчивости, то боярышне без интереса. Лишь бы указы выполнялись, да деньга с торжища Порубежненского не уплывала из-под носа, как часто случалось при нечистых на руку торговцах.

– Мотька, зато ты у нас улыба, каких поискать. Гляди, морда треснет, и тогда уж за тебя никто не пойдет. – То старший Софьин брат, Митька, вышел на широкое крыльцо и оборонил сестру от зубоскала Матвея.