Перун

Целые они и ночи напролет, освещаемые тусклым светом светильников скудных, рыли они, как кроты, подземные ходы, уходя все дальше и дальше в глубь земли от коварных прелестей солнечного мира. Уж не один из них умер в этой тяжкой работе, в этих лишениях тяжелых, но это не останавливало других: похоронив под скорбное пение павшего в борьбе за непонятное, они все рыли, все рыли, уходя в землю все дальше и дальше, точно надеясь, что вот еще один удар тяжелой лопаты и пред ними раскроются врата в какой-то новый, им неведомый, мир. А внизу Днепр седой шепчет что-то солнечным берегам, и разливаются по пойме зеленой песни соловьиные, и с хриплыми криками вьются над водой вольные чайки белые. Из-за горы ломаными линиями выступают на солнечном небе зубчатые палисады города стольного с толстыми, приземистыми башнями и слышна перекличка дозорных, день и ночь наблюдающих за страшным Полем: не нагрянули бы часом степняки… По реке сверху слышны трубы звонкие: то идет караван ладей острогрудых с товарами из варяг в греки и приветствует стольный город звуками трубными…

Обливаясь горячим потом и изнемогая, усердно рыл наряду с другими пустынножителями и Добрынко, рыбак, зверолов и бортник, нареченный жрецами нового бога во святом крещении Андрием. Без устали выносил он из черной дыры и золотой песок, и тяжелую глину, и холодные, как мертвецы, камни к устью пещеры, откуда открывался такой захватывающий душу вид на окаянный мир. Он боялся смотреть в эти зовущие солнечные дали, он делал вид, что не замечает пугливой женской тени, которая тоскливо бродила иногда вокруг келий: то чернокудрая, знойная Ганна-полонянка все пыталась отнять его у его нового бога. Но напрасно!

Он все рыл, все рыл, все рыл, все молился, все постился, все изнурял себя бдением всенощным…

Но сядет он, усталый, отдохнуть и — вдруг потеряется в мечте о том, что было: и видит он жаркие ночи звездные в степи бескрайной, и слышит он свои унывные песни вольные, которые распевал он, бывало, разъезжая на своем челночке-душегубке по тихим днепровским заводям, и шумные стогна городские… Очнется он, встряхнется от мечтаний грешных и снова до поздней ночи за работу, от которой темнеет в глазах. И бросится он, изнеможденный, на жесткий одр свой и вот вдруг зазвучит колдовской, полный сладкой отравы, смех Ганны. Он вскочит, бросится с молитвой от наваждения лукавого на холодную жесткую землю и вот из темного угла тянутся к нему белые, полные, зовущие руки ее, он слышит даже тихое позвякивание ожерелья серебряного, он вдыхает запах степных трав и росы, который идет от ее волос, от всего ее стройного, знойного тела… И в отчаянии бьется он кудлатой головой своей о сырую, немую землю и из голубых, когда-то детски-ясных глаз его, теперь горячих и страшных, катятся ядовитые, жгучие слезы… Если новый бог держал его крепко и не уступал Ганне-полонянке, то и Ганна-полонянка держала его не менее крепко и никак не хотела уступить его новому богу…

И старец Феодосий заметил муку великана и кротко увещевал его оставить пещерное житие и идти в мир — с проповедью спасения пребывающим во тьме сени смертной.

— Там, чадо мое, отдашь ты силу свою на дело Божие… — говорил ему старец, когда с первых проталинок улыбнулись светлому Хорсу-Дажьбогу первые нежные подснежники и с островерхих кровель протянулись к земле, как нити жемчугов перекатных, сверкающие завесы капелей. — А у нас тебе еще тесно, чадо мое…

И вот, выждав, когда подсохнут степные тропы, Андрей, получив благословение игумена, попрощавшись с братией и вскинув на плечи сумку с черными сухарями, оставил свое узкое и скорбное скитское житие и, вооруженный только длинным посохом и словом божиим, вышел на вольную волюшку окаянного мира. И как только увидел он эти родные холмы, убегавшие вдоль широко, как море, разлившегося Днепра в голубую даль, как услышал он в бездне неба, где блистал во всем своем величии и красе Дажьбог лучезарный, трубные звуки караванов журавлиных и журчание жаворонков невидимых, как пахнуло ему в душу сладким запахом отходящей матери-земли, кормилицы, — пал он на эту землю, весь обливаясь слезами радости несказанной. Он не знал, да и не хотел знать в эти минуты, хорошо это или плохо, что так радуется он радостью молодой земли, от бога это или от прелестника-дьявола: хотя и не было с ним Ганны-полонянки, в эту минуту он был счастлив…