Перун

И жил в это время на земле один юноша, философ и поэт, который, томясь людской суетой, ушел высоко в горы и жил там среди прекрасных вершин, слагая звучные строфы о жизни земли, которая лежала у его ног в голубом тумане, далекая, манящая и прекрасная. И вдруг в один яркий день отшельник-поэт заметил, что вся земля внизу оделась в какую-то мутную пелену, тяжелую и зловещую. И странно: замолкли вдруг все колокола земли, которые он так любил слушать со своих высот… И постепенно зловеще-мутные газы рассеялись, уползая вдаль тяжелыми гигантскими змеями, и пред юношей открылась ужасающая картина черной, совершенно сожженной земли. Томимый тяжелыми предчувствиями, он спустился со своих гор и увидел, что комета каким-то ядом отравила все живое на земле. Всюду, в селениях и городах, по лесам и на морях валялись и плавали тысячи, миллионы трупов животных и людей, захваченных внезапной смертью за своими повседневными занятиями. С ужасом нашел он своего старого отца, который, склонившись над древними текстами, казалось, был погружен в глубокую думу, но на самом деле был мертв; он видел тысячи прекрасных девушек, которые валялись повсюду и с невыразимой кротостью смотрели в небо остекленевшими глазами; он видел астрономов, умерших под своими могучими телескопами, видел тысячи милых детей, как цветы скошенных хвостом страшной кометы. Юноша-поэт раньше и сам в тайных грезах своих видел освобожденную от суетливых людей землю, зеленую и солнечную, на которой он, поэт, живет один, вольный и счастливый. Но теперь, когда все это действительно случилось, он прямо окаменел от ужаса и волосы на голове его становились дыбом. Эта опустошенная, тихая, как кладбище, земля с почерневшими лугами и лесами была так ужасна, что его ум мутился и душа его мучилась нестерпимо и не тем, что вот умерли миллионы живых существ, — смерть удел всего земного, — а тем, что вот он остался один во вселенной…

Но человек ко всему привыкает — в этом спасение его и ужас его. Привык и он понемногу к своему тяжелому одиночеству и, грустный, день за днем жил на опустошенной земле, на которой праздничным утром не звонили уже в голубой вышине колокола. Травы и деревья оживали понемногу, щебетали в перелесках каким-то чудом уцелевшие и очень еще редкие птички, и плясали в золотых лучах солнца тихими вечерами свою пляску веселые мошки, и необыкновенно пышной красой сияла пустынная земля в то время, как горели и играли в небе вечерние облака, на которые теперь уже не было кому, кроме него, любоваться. И слагались в душе его печальные гимны. Но странно: живой родник поэзии, так горячо бивший некогда в его душе, стал точно слабеть, священный огонек едва теплился, готовый вот-вот угаснуть. И он понял, почему: главный предмет человеческой поэзии это человеческая душа, зеркало мира, с ее страстями и нежными переливами чувств, но человека на земле уже не было и не о ком было слагать звучные поэмы и не для кого…

И грустный, прощаясь со своими последними воспоминаниями о человечестве, ходил он — и год, и два, и три… — из края в край по безбрежной земле и нестерпимо тосковал о человеке, который некогда так теснил его, так тяготил, и о встрече с которым он только и мечтал теперь. И тем более казалась ему такая встреча вероятной, что все чаще и чаще стали ему встречаться в его скитаниях животные — такие доверчивые теперь и кроткие, — которые быстро размножались от немногих уцелевших, видимо, на больших высотах особей. И с мукой тяжкой, с палящей жаждой неустанно мечтал он о женщине, златокудрой, как солнце, и стройной, как молодая березка, с милыми, нежными, зовущими глазами…

И вот вдруг раз, когда он тихим золотым вечером, печальный, подходил к белеющему среди гор тихому городку, вот вдруг навстречу ему понеслись бурно-радостные звоны колоколов… Обезумев от радости, задыхаясь, он бросился к городу. В своем воображении он уже видел людей, видел ту, златокудрую и нежную, по которой так мучительно томилась его душа длинными темными ночами, видел, как по заросшей дикими травами и цветами площади она спешит ему навстречу, радостная и смущенная, и — бежал, бежал, бледный от волнения, задыхаясь, на звуки колоколов, которых он столько времени не слыхал…

А колокола все гудели — бурно, радостно, торжественно, точно приветствуя возрождение человеческой жизни на земле со всеми ее человеческими скорбями и радостями. Он уже бежит, спотыкаясь от волнения и радости, заросшими улицами и площадями, он шарит жадно глазами по окнам, переулкам и площадям, он летит… Вот он уже под порталом белого собора, вот он несется уже по каменным ступеням на гудящую колокольню. Еще только несколько ступеней… одна ступень… один шаг… Он с силой отбрасывает тяжелую дверь — то, резвясь, наполняет всю землю ликующим шумом омертвевших-было колоколов целая семья… медвежат!..

— Все один, все один!.. — раздался над ним мелодичный, немножко насмешливый голос. — Упиваетесь мечтами?