Перун

— К смерти готовятся… — тихо пояснила Марья Семеновна. — И хорошо бы покой душе их дать… Да и вас ветерком обдуло бы, может, стало бы полегче…

Сергей Иванович рассеянно — он уже снова ушел в свое — взял ружье, надел шапку и на ходу сказал:

— Да, да, хорошо… Я обдумаю… У меня, действительно, нервы немножко порасстроились…

Он скрылся в лесу, влажном, пахучем, тихом. И подумал он, что хорошо было бы ему, в самом деле, уехать отсюда, где каждый уголок был отравлен неотвязной думой, злой тоской по ней… И несколько дней он боролся с собой: уехать хорошо, но не может он уехать, не может он оторваться от нее, от ее тени, от этого ею отравленного леса! И, наконец, он сделал над собой героическое усилие и, чтобы сразу сжечь за собой все мосты, вошел к отцу.

— А что, папа, ты ничего не будешь иметь против, если я прокачусь немного? — сказал он, стараясь казаться обыкновенным. — Я что-то расклеился и отдохнуть немножко мне было бы не вредно. К тому же мне давно хотелось посмотреть хвойные питомники и посадки в имениях князя Шенбурга…

— Великолепная мысль!.. — согласился старик. — А то ты, действительно, поосунулся что-то… Прокатись, прокатись…

— А к тебе Шура хотела приехать погостить пока…

— Обо мне ты не беспокойся, голубчик… Мы здесь, в лесу, в тишине проживем отлично… Поезжай с Богом…

Сергей Иванович быстро собрал свои чемоданы, но в последний момент у него снова опустились руки и он, бросив сборы, снова побежал в сырую чащу ельника: авось, он увидит ее… авось, случится чудо какое, — не может быть, чтобы все так кончилось!.. Но опять и опять ничего, кроме нового яда, не нашел он у белых стен обители и, дождавшись темноты, пробрался к опаленной сосне, обыскал ее пустое, пахнущее прелью дупло и вернулся, измокший под осенним дождем, домой и не знал, что ему делать, ехать или не ехать. И раскрытые чемоданы терпеливо выжидали его решения…

— А как быки ревут, Сергей Иванович, индо ужасти подобно! — сказал ему как-то на дворе совсем заскучавший без охоты Гаврила. — Может, сходим разок? Наверное одного заполюем…

— Отлично… — согласился Сергей Иванович: надо же, в самом деле, хоть что-нибудь делать… — Сегодня и пойдем… А вечер будет тихий… Готовься…

Обрадовавшийся Гаврила торопливо пошел готовить все необходимое для интересной охоты. Он ожил: авось, пронесет как Господь это наваждение, авось, снова заживут они милой, мирной лесной жизнью! Он осмотрел свои пули, приготовил манок из бересты, попробовал его и снова стал объяснять Марине, жене, как надо кормить сегодня вечером собак.

— А ну тебя!.. Отвяжись, смола! — отмахнулась она, бледная, преждевременно опустившаяся женщина. — Не знают с твое-то…

— Главное дело, Ледьку покорми отдельной поменьше… — продолжал он. — Что-то заскучала собачонка и чутье горячее… Уж не чума ли, храни Бог…

— А паралик всех их расшиби! — раздраженно крикнула Марина. — И до чего осточертел мне этот твой лес, и сказать не могу… — Прямо хушь в петлю, истинный Господь!..

Гаврила встал и, безнадежно махнув рукой, вышел и взволнованно закурил собачью ножку: беда с этими бабами! И по кой леший понесло его жениться? Но, когда осторожно, будто мимоходом, заглянул он в окно Сергее Ивановича и увидел, что он промазывает пиролем своего удивительного Себастиана Функа, на душе его опять повеселело.

В три часа они вышли, чтобы до сумерек быть на месте, на «Красной Горке», неподалеку от «Журавлинаго Дола». Дорогой молчали: Сергей Иванович все упорно думал свое и только односложно и рассеянно отвечал на слова Гаврилы, и тот снова заскучал. Он показал Сергею Ивановичу «ямы», вырванную шерсть и кров на месте побоища быков и тихонько, говоря едва слышным шепотом, провел его с подветренной стороны на заранее намеченное место, а сам залег позади, поодаль, в густом ельнике, чтобы «вабить».

Багрово засветился сумрачный вечер. В небе клубились косматые тучи. И было в лесу так угрюмо, как будто умерли на земле все радости навсегда. И тишина, тишина стояла необыкновенная — только резко прокричит иногда красноголовая желна, затинькает нежно стайка синичек да быстро и беспокойно стучит свое неугомонное сердце…

И вот все замерло, и угасли над черными вершинами последние отсветы угрюмой, оранжевой зари и вдруг где-то, не то далеко, не то близко, раздался какой-то странный, глухо-ревущий, короткий звук, точно кашель громадного лешего. Сергей Иванович вздрогнул, приготовил свой короткий тяжелый штуцер… Опять все тихо — только глухо и тревожно бьется сердце… И опять такой же грубый, дикий звук раздался сзади Сергее Ивановича и он вздрогнул от странной жути, хотя и знал, что это манит Гаврила. И в третьем месте раздался рев, нетерпеливый, злой, вызывающий. Выждав некоторое время, Гаврила взревел снова в свою берестяную трубу и в чуткой тишине, там, за оврагом, послышался чуть слышный треск сухих сучьев: то, приняв вызов, шел он на смертный бой с врагом невидимым, но ненавистным…