Перун

Опять опустился хорошенький носик. Сколько в его душе тепла! И почему он так печален? Милый, милый… О чае было совсем забыто… Нога нагло качалась и нагло было козлиное лицо… Что-то сжало сердце Андрее и ему захотелось уйти. Да, уйти совсем… Но только бы узнать: отчего в ней столько враждебности к нему?

— Какой-то странный… мистицизм… — усмехнулся Константин Юрьевич. — Это совсем не по моей части… И вообще, я боюсь, что подобная проповедь не найдет отклика в современном обществе…

— Я ничего и не проповедую… — сказал Андрей тоскливо и снова обратился к Лизе: — И знаете, что здесь у вас, в Москве, особенно режет глаз деревенскому жителю?

— Ну-с? — сощурилась Лиза, желавшая показать, что растрогать ее совсем уж не так то легко. — Это интересно…

— Блестящие магазины, миллионы книг, рефераты, разговоры, театры, роскошь, а там… Вот что случилось у нас в Вошелове этим летом, когда вас на страже не было. Заметили мужики, что у них кто-то производить зажины…

— Зажины? Это что такое?

— У крестьян существует поверье, что если на зорьке, в одной рубашке, без креста, нажать несколько колосьев на чужой полосе и колосья эти повесить у себя над сусеком, то с них как бы невидимо потечет в сусек зерно того, с чьей полосы они сжаты. А у того, у хозяина, зерна будет соответственно убывать. Это очень распространенное у нас поверье. И вот заметили вошеловцы, что у них кто-то зажинает. Два парня вызвались идти покараулить с ружьем. Пошли… И действительно, на зорьке, видят, бежит полями какая-то баба в одной рубашке и все зажинает, все зажинает… Парни подпустили ее поближе и — выстрелили. Та закричала и упала на дорогу. Бросились они к ней и Гараська, тот, что стрелял, видит вдруг, что это — его мать! И привезли ее к нам на усадьбу: вся в крови, грудь разворочена волчьей картечью, уже умирает… И она мучилась, без конца, а парней урядник увез в острог…

— Какая дикость! — презрительно вздернул плечами Константин Юрьевич. — Какое невежество!

— Да. Но кто в этом виноват? — сказал тихо Андрей.

— Во всяком случае не я! — нагло захохотал Константин Юрьевич.

— И что же старуха? — тихо спросила Лиза.

— Так у нас на дворе и умерла, — до больницы, ведь, больше двадцати верст… — сказал Андрей. — Мой отец не раз предлагал отвести под больницу наш большой флигель, давал освещение и отопление, но на содержание персонала у него средств не хватает… Просили-было князей Судогодских… — он только рукой махнул. — И народ видит это пренебрежение к нему и озлобляется. Давно ли отшумел 905? И теперь успокоилось, ведь, только снаружи, а внутри ох, как бродит…

— Вот это как раз то, что говорю и я… — заметил самодовольно Константин Юрьевич, особенно нагло раскачивая ногой. — Только вы, как я вижу, склонны опасаться, что ли, этого, а мы приветствуем этот новый и, надеюсь, окончательный взрыв…

Андрею стало совсем тоскливо и он встал.

— Ну, мне пора идти… — сказал он. — Может быть, забегу к вам еще как-нибудь потом… Вы на Пасхе приедете к нам?

— Да, как всегда…

— Ну, так пока до свидания…

— До свидания… Да, кстати… — вспомнила она уже в передней и хорошенькие глазки ее впились в его лицо. — А вы знаете… Ксения Федоровна весьма преуспевает…

Она смутно чувствовала, что эта женщина сыграла в ее жизни тяжелую роль, и хотела свои подозрения проверить.

— Да? — сдержанно спросил Андрей. — Где же вы ее видели?

— В кино… Вы слыхали об Элла Стрэй? Это — она…

— Да что вы говорите?!

— Факт… Сходите в кино или купите портрет Эллы…

Он простился и вышел. Лиза задумчиво опустила голову: нет, по-видимому не Элла. И сегодня — надо отдать себе справедливость, — она сдерживалась много больше… Но все же этот глупый тон какого-то превосходства совершенно непозволителен!

— Ну, что же наш чай? — спросил Константин Юрьевич.

— Чай? — очнулась она. — Нет, у меня что-то голова разболелась, Константин Юрьевич… Вы лучше идите, а… чай в другой раз…

Козлиное лицо криво усмехнулось и он встал. Он был оскорблен. Но — сантименты ни в каком случае! И он раскланялся небрежно и вышел, а Лиза, заперев за ним дверь, бросилась на свою беленькую кроватку и проплакала до самой ночи…

Невесело было и на душе Андрее. Он задумчиво шел широкой Садовой. На Страстной площади на него чуть не налетел огромный и роскошный автомобиль. Оглушенный могучей сиреной его, он отпрянул назад, вскинул глаза и — остолбенел: в автомобиле, развалившись на мягких подушках, вся укутанная в драгоценные меха, сидела Ксения Федоровна с подчеркнуто белым лицом и ярко-красными, как какой-то цветок, губами. А рядом с ней сидел молодой красивый кирасир, князь Судогодский, и, блестя своими золотыми зубами, рассказывал ей что-то. Она весело смеялась в свою огромную муфту из дорогих шиншилей…

XXIX КРАСНЫЙ ЗВОН