Перун

Но наступила Страстная неделя и все в лесах замолкло — только плакали унывно над печальными людьми голоса колоколов да из всех сил гомонила над разгулявшейся Окшей всякая птица. И вот, точно глядя на всю эту радость молодой земли, не выдержали люди и, вдруг заразившись пьяным весельем весенним, в глухую полночь, засияли торжественными веселыми огнями их сумрачные храмы и все они, праздничные, радостные, с трепетными огнями в руках, возликовали в темноте: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!» И когда услышал эти странные, удивительные слова, стоявший в переполненном храме прифрантившийся и помолодевший, Лев Аполлонович, на его глазах — они у него становились все добрее, все мягче, все точно виноватее… — он повторил их проникновенно в душе, и изумился, и обрадовался тому, как это верно: да, да, Христос воскрес и дал бывшим во гробе эгоизма жизнь светлую… Стоявший рядом с ним Андрей тоже был растроган и взволнован: под звуки пасхальных колоколов его поэма «Колокола» окончательно рассыпалась. Как гневный Бог, опустошив землю, он хотел создать на ней какую-то новую, более прекрасную жизнь, но у него ничего не вышло, а вот эти старые колокола радостно и торжественно приветствовали возрождение жизни старой, вековечной и под звуки их миллионы людей сплетались в группы то радостные, то скорбные, то прекрасные, то безобразные, и все, все — искали счастья… И всплыло в памяти хорошенькое, задорное личико и было на душе и сладко, и горько в одно и то же время…

И не только люди, слушая перекатный звон пасхальный, умилялись и радовались, — во всех звонких чашах лесных радостным эхо отзывались ему лесные духи всякие: и им было радостно узнать, что воскресла жизнь…

На второй день праздника на Ужвинскую Стражу на паре потных, дымящихся лошадок с высоко подвязанными хвостами, едва-едва добралась с полустанка измокшая, усталая от тяжелой дороги, но радостно-оживленная Лиза. Носик ее был задорно поднят вверх, но сердчишко что-то замирало. И всю дорогу грозила она своему языку: «Ну, смотри… Если и на этот раз ты подведешь меня, я не знаю, что я с тобой и сделаю…» Она одарила игрушками Ваню, оделила подарками и Марью Семеновну, и лесников, и баб их, всех. Но всех счастливее оказался все же Петро: кроме отреза на штаны и на рубаху, она подарила ему полный прейскурант Мюра и Мерилиз, чуть не в полпуда весом, а кроме того еще и толстенный прейскурант какой-то германской фирмы на оптические и хирургические инструменты…

И не успела она как следует привести себя с дороги в порядок и напиться с братом чаю — он был с ней особенно нежен, потому что очень счастлив: отстояв с Ниной Светлую Заутреню в городе, с нею первой он и похристосовался… — и наесться чуть не до потери сознания удивительной пасхи, кулича, окорока, крашенок, которыми Марья Семеновна гордо заставила весь большой стол, как вдруг за окном послышался колокольчик. Брат с сестрой посмотрели с удивлением один на другого, но тут же Сергей Иванович выглянул в окно, радостно ахнул и бросился на крыльцо.

У крыльца уже стояла ямская пара и, весь забрызганный грязью, Юрий Аркадьевич, высаживаясь, говорил своим ласковым говорком на о:

— Что? Не ожидали? Не прогоните?

И, обернувшись назад, протянул руку:

— Нина Георгиевна, вашу ручку!

Но две молодых, сильных руки уже опередили его и счастливая, зарумянившаяся Нина точно перелетела на сухое крыльцо. Воробей Васька любопытно вертелся на ближайших наличниках и отчаянно заявлял, что вот и он жив, жив, жив…

— Ну, вот и доехали, слава Богу… — отдуваясь, говорил Юрий Аркадьевич и тихонько добавил Сергею Ивановичу: — Раз на Красной Горке свадьба, то мы уж решили не очень церемониться, а?

— Золотой вы человек, дедушка! — тихонько и тепло сказал Сергей Иванович. — Ну, идемте, идемте…

— Постой, погоди, что ты? — проговорил старик, как-то незаметно перешедший с ним на ты. — Надо и порядок знать… Христос воскрес, Гаврила, Петро… С праздником вас… А-а, и Дуняша!.. — он оглядел ее большой живот и покачал головой: — Ну, и поторопилась ты, девка!

— Да что, барин, прямо силушки моей нету! — степенно, совсем, как настоящая баба, сказала Дуняша. — Уж так чижало, так чижало, что и сказать вам не могу…

Но это было только бабье кокетство: на самом деле, Дуня не только радовалась той молодой жизни, которую она чувствовала в себе, но как-то даже гордилась ею.

И все, весело галдя, пошли сперва чиститься с дороги, а потом в благоухающую всякой доброй снедью столовую, где уже бурлил самовар. Лиза смеялась и щебетала, но какой-то колючий клубок то и дело подымался ей к горлу. И когда все, шумя, уселись вкруг стола, Лиза вдруг исчезла. С какой-то книгой в руках, ничего не видя, потупившись, она вышла из дому и молодым, пахучим соснячком прошла на высокий, обрывистый берег Ужвы.