Первая императрица России. Екатерина Прекрасная

Но патриарх тоже сидел в Успенском соборе на особом месте – в клетке, только поменьше! И у матери был собственный «ковчег», предназначенный для московских цариц. Только царице было еще хуже – она сидела за тяжелыми красными занавесками и даже приоткрыть их не смела. Наталье Кирилловне дорого далась одна ее девическая шалость: в первый раз въезжая в Кремль, еще из дома родственника своего, боярина Матвеева, она из любопытства чуть приоткрыла краешек оконной занавески в тяжелом рыдване. Выглянула в окошко и испугалась – так недовольно зыркнули на нее окружавшие карету царевны слуги. Прежняя царица, Мария Ильинична Милославская, редко показывалась толпе и сидела за пышными красными занавесками смирно – как в рыдване, так и в церкви. Но живой и бойкой Наталье Кирилловне, воспитанной в почти что европейском доме боярина Матвеева, все это было не по нутру. Она и в доме у Матвеева никогда в теремах да светелках от людей не хоронилась, а когда приходили гости, то сидела за столом, вместе с другими домочадцами, и потому привыкла чувствовать себя вольно. В Кремле, впрочем, ее быстро отучили от вольностей! И за стол царский, с мужами державными, не сажали. Довольно было с нее и терема!

Царь Алексей Михайлович, несколько благоволивший к европейским новшествам, но благоволивший как-то уж слишком осторожно и робко, устроил, правда, для молодой жены зрелище заморское, диковинное – театр, комедиальную хоромину. Но смотреть царице и ее комнатным девушкам театральное представление пришлось опять-таки из особой «ложи», плотно занавешенной и похожей на клетку.

В Успенском соборе Петру приходилось часами сидеть в своей «клетке» неподвижно – как монумент самому себе. И все считали, что так и надо – быть как можно дальше от собственных подданных, даже сейчас, в минуты молитвы, обращенной к Отцу всего сущего. В минуты той молитвы, которая должна была сблизить всякую земную «тварь» – от царя до церковного служки! Эта брезгливая отстраненность от людей и от самой жизни была отличительной чертой кремлевского бытия. Ею, казалось, можно было заразиться, едва ступив на землю «запретного города». Петр задыхался в Кремле тогда – и задыхался сейчас, через много лет, во сне, когда видел себя все ребенком-узником из раззолоченной клетки.

– Душно… – орал царь. – Стены душат… Катя… Кто-нибудь…. Воды!

– Возьми, Петер, вот вода… – шептала ему Екатерина.

Петер брал чашку, быстро, лихорадочно пил. Потом снова проваливался в сон. И опять блуждал по кремлевскому лабиринту, из которого, казалось, не было выхода.

– Тесно… – шептал он Екатерине. – Нет простора! Темно! На волю! В Преображенское!

Преображенское было для царя оазисом свободы. Здесь он создавал потешные полки, здесь общался с иностранцами из Немецкой слободы, обучался математике, лоции, навигации и фортификации и торопился переделать за день тысячу дел. Ведь как много нужно сделать для того, чтобы Россия, косная, старая, удельная, отделенная от всего мира, стала не только ненавидеть иностранцев, но и учиться у них всему, чего у московитов не было!

В старой Москве боярские дома были отделены от улицы высокими заборами, за которыми брехали цепные псы, а Петр хотел, чтобы дворцы, как и дома попроще, глядели на улицу. Царь желал, чтобы его подданные проводили вечера, не запершись друг от друга в подобиях кремлевского «запретного города», а в благородных увеселениях – сиречь ассамблеях. Старая Московия представлялась Петру множеством «запретных городов» – царских, боярских, купеческих… И жители этих «запретных городов», окруженных частоколом, только кичились друг перед другом богатством да почестями. А трудиться, как и веселиться, умели плохо…

В Кремле на всех окнах были железные решетки, как в тюрьме. Узкие комнаты, низкие своды, темные коридоры, мерцание лампад и свечей в кромешной ночной темноте, стены, расписанные охрой и киноварью… В детстве Петру казалось, что везде в Кремле царит полумрак – таинственный и страшный. Но то, что рождалось в этой тишине и темноте, было страшнее любого мрака. Здесь, как шептались между собой жители кремлевских палат, жили неупокоенные души невинно убиенных, принявших в Кремле лютую смерть.

Мать и ее комнатные девушки боялись кремлевских призраков. Царица Наталья вполголоса, опасливо, рассказывала приближенным, что по Кремлю бродят неупокоенные души убитых здесь царей: юного Федора Годунова, Димитрия Самозванца, а иногда появляется и «Воренок» – сын Марины Мнишек и Второго Лжедмитрия.

Воренок погиб не здесь, как и Марина Мнишек, коронованная в Успенском соборе Кремля и названная царицей Марией Юрьевной, но что-то удерживало их скорбные тени в полутемных кремлевских лабиринтах. Быть может, месть роду Романовых, получившему престол после Смуты?

– Как стемнеет, так и обретаются они в дальних комнатах и коридорах… Души неупокоенные спаси и помилуй, Господи! – понизив голос до таинственного шепота, рассказывала Наталья Кирилловна царице Марфе Матвеевне, жене Феодора Алексеевича.