Первая императрица России. Екатерина Прекрасная

С той поры его жизнью стала война. Воюя везде, где развевалось в дыму пожаров увенчанное полумесяцем и звездой османское знамя, нынешний великий визирь Балтаджи Мехмед-паша, вчерашний Бисерко, забыл жалость. Когда в своем первом бою он отбил ятаганом летевшее в грудь железо, увидел на миг расширенные яростью зрачки врага и вогнал в его тело отточенное острие, закон битв вошел в ноздри с запахом крови, в мозг – с предсмертным криком. Убей, чтобы победить! Убей ради славы! Убей, или умрешь сам! Мехмед много и умело убивал сам. Затем начал водить в битву тех, кто убивал по его приказу. Кто были люди, на которых слетел ангел смерти Азраил, поселившийся на конце его клинка? Пылкие венецианцы, гордые черногорцы, опасные албанцы, «свои» турецкие мятежники, люди иного племени и языка… Он не запоминал их и не жалел. Не было жаль и себя: жалея собственную шкуру, разве сможешь лучше других служить великому султану и падишаху правоверных? Поднимаясь от победы к победе, все выше и выше к престолу падишаха, Мехмед-паша не позволял себе привязываться к бренным радостям бренного мира. Не имел собственного дома, с равным безразличием ночуя и в походном шатре, и в причитавшемся его титулу дворце. Не заводил себе женщин, удовлетворяя страсть с безвестными рабынями, которых легко покупал и, насытясь, еще легче отпускал. Что станет потом с этими девушками в негостеприимном для одинокой женщины мире османов, заботило его не больше, чем судьба выпорхнувшей из рук бабочки.

Мехмед был янычаром и желал остаться им, пока старый знакомец Азраил не унесет и его душу. Султан хан Ахмед, властитель Дома Османов, предводитель правоверных и наследник Пророка, ценил своего Балтаджи Мехмеда именно таким. В минуты откровенной беседы владыка над владыками называл своего великого визиря: «мой лучший янычар, которому неведомы жалость и сомнение».

И только порою, когда чуткий сон испытанного воина мешал зыбкую реальность с призраками прошлого, Мехмед слышал голос матери: «Где ты, Бисерко, мой мальчик, мой юнак? Иди домой!» Память о простых человеческих чувствах, о материнской нежности робко затепливалась в глубине души, как крохотный огонек догорающей свечи. Когда-то он ходил с матерью в низенькую сельскую церковь, по-детски усердно кланялся и ставил тонкую восковую свечу перед образом Богородицы. Темно-вишневые глаза с потемневшей от ветхости иконы смотрели так скорбно и так ласково… Или это были глаза матери? «Чего-то ты запутался в этой жизни, Бисерко! Хотел стать юнаком, а стал янычаром…» – ворчливо бормотал Мехмед-паша и ворочался на своем жестком солдатском ложе. Сон больше не приходил. Великий визирь Блистательной Порты перебирал невеселые думы до рассвета, пока муэдзин не поднимал его призывом к утреннему намазу.

Разве он виноват? Он остался совсем один в этом мире, а мир не знает милосердия к слабым и одиноким. Поэтому он решил стать самым сильным и жестоким в братстве подобных – чтобы никто больше не посмел быть жесток к нему. Турки дали ему новую жизнь и новое имя, а еще – возможность отомстить несправедливому миру. Но не начал ли Мехмед мстить всем подряд, даже тем, кто не сделал никакого зла? Он стал бесстрашным и удачливым воином, воинская слава вознесла его высоко. И вот Бисерко из болгарских Родоп – великий визирь Сиятельной Порты! Кто бы теперь смог узнать в этом могущественном суровом вельможе худого, вечно голодного и каждый день битого сироту? Никто – слава Аллаху! Никто, кроме него самого и матери на небесах…

На счастье или на беду, Мехмед имел цепкий ум, который упрямо отказывался отпускать и голос матери, и скорбные глаза с иконы, и заветы прежней веры о милости и прощении. Впрочем, и среди мусульман в Истанбуле ему встречались чудаки (или мудрецы?), так загадочно и волнующе говорившие о божественной любви… Они называли себя суфиями. Так же, как янычары, суфии почитали блаженного Хаджи Бекташи своим учителем. Дервиши этой общины носили грубые шерстяные одежды, в которых Балтаджи Мехмед находил родство с янычарскими, – островерхие шапки и широкие кафтаны с полами до земли. Однако на этом сходство между двумя братствами – войны и любви – заканчивалось. Впрочем, многие янычары искали беседы с этими странными людьми, встречаясь с ними в кофейнях или на базаре, а порою дервиши приходили в казармы и проповедовали. Суфии с дивно загоравшимися глазами говорили о милосердии Бога, о красоте и силе любви к Нему, о священной бедности, о призрачности греховного мира ненависти и насилия. Они собирались в своих молельнях, слушали сладкозвучную музыку, читали прекрасные старинные стихи и кружились в молитвенном экстазе. Некоторые из правоверных, особенно те, кто достиг богатства и власти, считали суфиев отступниками. Но истанбульский базар и бедные окраины с интересом внимали их словам.