Первая клетка. И чего стоит борьба с раком до последнего

В эти предзакатные дни о Китти нежно заботился сын. Поначалу мы каждый день говорили по телефону. Потом Китти так ослабела, что уже не могла говорить, и наши долгие разговоры утратили интерес, стали вымученными. А потом у нас кончились темы. Как-то вечером я ехала в такси, которое пробивалось сквозь пробки на Пятой авеню (опаздывала на встречу в Верхнем Ист-Сайде), и тут у меня зазвонил мобильный. Это был ее сын. Он не сразу смог заговорить и сначала сглотнул.

– Доктор Раза, спасибо за все, что вы сделали.

Ему не нужно было ничего объяснять. Я смотрела на спешивших мимо пешеходов, на столпотворение машин, желтых такси, автобусов, смотрела, как одинокий постовой размахивает руками, чтобы разогнать жуткую пробку. Вокруг меня все было прежним. Изменились мои глаза. Пестрая картина Центрального Манхэттена подернулась пеленой тоски. Я услышала голос Китти, каким он был на нашей первой встрече восемь лет назад.

Мы встретились в тесной, душной, стерильной комнате для консультаций на девятом этаже Павильона Герберта Ирвинга. Китти, с ее ослепительной улыбкой, тонкими чертами лица, ясными голубыми глазами, роскошной кудрявой шевелюрой цвета соли с перцем, тоненькая, в стильной свободной льняной блузке и мешковатых брюках, с книгой в руках. Я обратила внимание на ее оригинальные сандалии – кожаные, коричневые, с ремешками, обвивающими ногу до середины икры, и с удобными на вид круглыми носами в дырочках для воздуха.

– Любите ходить пешком? – спросила я.

– Обожаю, – ответила она. – А вы?

– Я бегаю, – сказала я. – Три-пять миль в день.

Она улыбнулась:

– Все совпало. Вы точно такая, как я себе представляла. Начинаете день с пробежки. Ни в чем не даете себе поблажки, чем бы ни занимались.

* * *

Месяца через два после смерти Харви восьмилетняя крошка Шехерезада заболела гриппом. Респираторные заболевания всегда усугубляют у нее хроническую астму, и сорок восемь часов она еле дышала, только с помощью ингаляторов и небулайзеров, у нее скакала температура, она не смыкала глаз и заходилась в лающем кашле. Заметно лучше ей стало только через неделю. Ранним утром я сидела за работой в гостиной, и вдруг ко мне вбежала Шехерезада, заливаясь горькими слезами. Я решила, что грипп вернулся и ей стало хуже. Несколько минут она ничего не могла сказать и только сотрясалась от рыданий всем своим маленьким тельцем. Наконец она немного успокоилась и проговорила:

– На самом деле я хорошо себя чувствую, мама. Но теперь я знаю, как это ужасно – болеть и как приятно, когда становится лучше. А папе так и не стало лучше! – И она снова расплакалась.

После смерти Харви я словно утратила связь с миром, отстранилась от него, практически порвала с ним. Почти пять лет вся моя жизнь строилась вокруг его болезни – каждое действие, каждая мысль были так или иначе связаны с лимфомой. А теперь мне вдруг стало нечего делать – не нужно ни составлять плотное расписание врачебных приемов и следить за его соблюдением, ни проводить ночи в больнице, ни координировать консультации с десятью специалистами, ни просматривать с тревогой результаты пятнадцати анализов, ни принимать трудные решения, ни делать выбор, когда выбирать не из чего, и при этом договариваться с нянями для Шехерезады, принимать своих пациентов в клиниках, где яблоку негде упасть, и руководить лабораторией. Никаких душераздирающих ночных разговоров. Помимо физической пустоты, меня одолевало и чувство умственной бесплодности – совершенно новое и очень тревожное, как будто из всех извилин и борозд в моем мозге сочилось глубокое одиночество, не позволяя мне нормально думать и не давая сосредоточиться. Во мне словно разверзлась неописуемая пропасть. Как человек, разбуженный в разгар сновидения, не помнит, что ему снилось, но не в состоянии избавиться от чувств, обуревавших его во сне, я проживала дни в безразличии и только тосковала по Харви – и, как ни удивительно, тосковала по тому, какой я была при нем. Словно бы мне нужно было заново знакомиться с самой собой, со своим новым “я” в эпоху после Харви. Я не могла слушать музыку. Единственным способом отвлечься оставалась работа. Прошло несколько месяцев. Я решила, что надо что-то с этим делать. Заказала сто великих книг западной литературной традиции (таких списков очень много, а я закупила полюбившиеся мне издания Easton Press в роскошных переплетах: сплошное удовольствие смотреть на них и держать в руках). И на три года погрузилась в чтение: начала с Еврипида, Эсхила, Гомера, Платона и Августина, потом перешла к Сервантесу, Достоевскому и Руссо, а затем – к Элиот и Теккерею, Диккенсу и Джеймсу, Уортон и Мелвиллу. Это помогло мне найти путь обратно к себе, к жизни, к скорби, к тому, чтобы принять утрату и в конце концов начать жить дальше. Литература помогла мне залечить раны, спасла от безумия. Книги словно заставили время остановиться, их сюжеты вынуждали меня передохнуть, оглядеться и оценить окружающий мир в контексте развертывающихся вымышленных драм.