Первая красотка в городе

Андрэ предложили устроить где-то чтения — в Чикаго, Нью-Йорке, Фриско, где-то — на один день, он поехал туда, а я остался дома один. Наконец смог сесть за машинку. И ничего хорошего из этой машинки не вышло. У Андрэ она работала почти идеально. Странно, что он такой замечательный писатель, а я — нет. Казалось, такой уж большой разницы между нами нет. Но отличие имелось: он знал, как одно слово подставлять к другому. Когда же за машинку садился я, белый листок бумаги просто пялился на меня. У каждого — свои разнообразные преисподние, у меня же — фора в три корпуса на поле.

Поэтому я пил все больше вина и ждал смерти. Андрэ уже был в отъезде пару дней, когда однажды утром, примерно в 10:30, в дверь постучали. Я ответил:

— Секундочку, — сходил в ванную, проблевался, прополоскал рот. «Лаворисом». Влез в какие-то шортики, потом надел один из шелковых халатов Андрэ. И только тогда открыл дверь.

Там стояли молодой парень с девчонкой. На ней были такая очень коротенькая юбочка и высокие каблуки, а нейлоновые чулки натягивались чуть ли не на самую задницу. Парень и парень, молодой, припудренный «Кашмирским букетом», — белая футболка, худой, челюсть отвисла, руки по бокам расставлены, будто сейчас разбежится и взлетит.

Девчонка спросила:

— Андрэ?

— Нет. Я Хэнк. Чарльз. Буковски.

— Вы ведь шутите, правда, Андрэ? — спросила девчонка.

— Ага. Я сам — шутка, — ответил я.

Снаружи слегка моросило. Они стояли под дождиком.

— Ладно, в общем, заходите, чего мокнуть?

— Вы точно Андрэ! — сказала эта сучка. — Я узнаю вас, этому древнему лицу, наверное, уже лет двести!

— Ладно, ладно, — сказал я. — Заходите. Я Андрэ.

У них с собой были две бутылки вина. Я сходил на кухню за штопором и стаканами. Разлил на троих. Я стоял, пил вино, запускал глаз ей под юбочку, а парень вдруг протянул руку, расстегнул мне ширинку и принялся сосать мне член. И очень громко хлюпал при этом. Я потрепал его по макушке и спросил девчонку:

— Тебя как зовут?

— Уэнди, — ответила она, — и я всегда восхищалась вашей поэзией, Андрэ. Мне кажется, вы — один из величайших поэтов, живущих на свете.

Парень продолжал разрабатывать свою тему, чмокая и чавкая, голова его ходила ходуном, словно совсем разум потеряла.

— Один из величайших? — спросил я. — А кто остальные?

— Один остальной, — ответила Уэнди, — Эзра Паунд.

— Эзра всегда на меня тоску нагонял, — сказал я.

— В самом деле?

— В самом деле. Слишком старается. Шибко серьезный, шибко ученый и в конечном итоге — лишь тупой ремесленник.

— А почему вы подписываете свои работы просто «Андрэ»?

— Потому что мне так хочется.

Парень уже расстарался вовсю. Я схватил его за голову, притянул поближе и разрядился.

Потом застегнулся, снова разлил на троих.

Мы сидели себе, разговаривали и пили. Не знаю, сколько это продолжалось. У Уэнди были прекрасные ноги, изящные тонкие лодыжки, она их все время скрещивала и покручивала ими, будто в ней что-то горело. В литературе они были действительно доки. Мы беседовали о разном. Шервуд Андерсон — «Уайнсбург» и все такое. Дос. Камю. Крейны, «Дикие»[52], Бронте; Бальзак, Тёрбер и так далее и тому подобное…

Мы выхлестали оба пузыря, я нашел еще что-то в холодильнике. Мы и над добавкой потрудились. Потом — не знаю. Я довольно-таки тронулся умом и стал цапать Уэнди за одежку — если ее можно так назвать. Углядел кусочек комбинашки и трусиков; затем порвал платье сверху, разорвал лифчик. Сграбастал титьку. Заполучил себе ее целиком. Она была жирной. Я ее целовал и сосал. Потом крутанул ее в кулаке так, что девка заорала, а когда она заорала, я воткнул свой рот в ее, и вопли захлебнулись.

Я разодрал ей платье со спины — нейлон, нейлоновые ноги колени плоть. Приподнял ее из кресла, содрал эти ее ссыкливые трусики и вогнал по самые нехочу.

— Андре, — сказала она. — О, Андрэ!

Я оглянулся: парень наблюдал за нами и дрочил, не вставая с кресла.

Я взял ее стоймя, но мы кружили по всей комнате. Я все вгонял и вгонял, и мы опрокидывали стулья, ломали торшеры. В какой-то момент я разлатал девчонку на кофейном столике, но почувствовал, как ножки под нами обоими трещат, и успел подхватить ее прежде, чем мы расплющили этот столик об пол.

— О, Андрэ!

Потом она вся затрепетала — раз, другой, точно на жертвенном алтаре. А я, зная, что она ослабела и бесчувственна, вообще не в себе, — я взял и всадил всю свою штуку в нее, точно крюк, придержал спокойно, эдак подвесил ее, словно обезумевшую рыбину морскую, навеки насаженную на гарпун. За полвека я кое-каким трюкам научился. Она потеряла сознание. Затем я отклонился назад и таранил, таранил ее, таранил, голова у нее подскакивала, как у чокнутой марионетки, задница тоже, и она кончила еще раз, вместе со мной, и, когда мы оба кончили, я, черт побери, чуть не подох. Мы оба, черт побери, чуть не кинулись.