Первая леди для Президента

Он знал, что это означает, знал, что Гройсмана больше нет. Потому что именно он всегда был Коршуном для своих из-за горбатого еврейского носа. Оплакать, помянуть. Ни хрена. Даже камень некуда положить* (по еврейским обычаям на могилу приносят не цветы, а камни). Только мысленно отдать честь и сказать: «Спасибо, друг, я буду скорбеть о тебе вечность, покойся с миром и прости…» Потому что Гройсмана убили из-за него. Но старик ничего не сказал, он позволил себя выпотрошить, но не произнес ни слова ни о Петре, ни о Марине…

И болью затопило все существо. Адской, невыносимой, так, что выкрутило кости. Как и всегда от мысли О НЕЙ.

Еще тогда, когда увидел ее в тюрьме. Когда не поверил своим глазам и готов был завыть, готов был заорать от бешеного удовольствия, тоски и злости. Чистейшей, незамутненной ярости. Как посмела? Кто позволил? Кто дал ей право сюда идти и рисковать собой и их сыном?

Он сделал все невозможное, чтобы никто и никогда не узнал о ней, чтобы скрыть, спрятать, уберечь. Да, ценой собственной боли, ценой разорванного сердца до мяса, ценой выпотрошенных нервов и седых волос. Отказался. Дал ей возможность жить дальше, обеспечил до последнего дня так, что хватило бы даже внукам.

А она…упрямая сука. Она здесь. В долбаной, грязной дыре. Приперлась. Первым желанием было наотмашь избить, вторым – прижать к себе так, чтобы у нее затрещали кости. Не мог ни то и ни другое. Только трахать, как последнюю шваль, на публику, потому что каждый угол долбаной комнаты для свиданий прослушивался, если только и не просматривался. Трахать, кончать и сдерживаться, чтобы не зарыдать, чтобы не обнять ее колени и спрятать там свое лицо, вдыхая запах ее кожи.

И он вдыхал, он втягивал его, он ею дышал все эти несколько часов, что она была рядом.

«Давай…давай, закройся, оскорбись, давай, возненавидь меня и уйди ты навсегда, дура ты…моя любимая дура, вали на хер отсюда…пока я окончательно не сдвинулся мозгами, пока у меня не снесло крышу, и я не оставил тебя себе, не погубил тебя…не поддался эгоистичному желанию хотя бы на неделю…»

И выть хотелось от дичайшей похоти, от бешеного голода, от одного вида ее голого тела, сдерживаться, чтобы не кончить в штаны, чтобы яйца не разорвало от боли.

А их разрывало, всего корежило. Стояк бешеный, не падает. Хочет ее. Морально хочет, не физически. Хочет, даже когда уже не стоит, когда уже затопил спермой, все равно хочет. Руками, языком, чем угодно. Только иметь, только входить в ее тело, в ее душу, насытиться перед тем, как вышвырнет навсегда. Запомнить, впечатать в себя ее запах, молекулы присутствия, атомы их дикого секса.

Знал, что скоро перевод. Знал, что скоро навсегда. Думал, что больше не увидит… а потом «Айсберг» ее голосом, и всего перекорежило, сердце трепыхнулось, забилось в агонистической истерике так, что все тело свело судорогой. Потому что в ту ночь…перед отъездом мечтал хотя бы еще один раз, хотя бы просто в глаза ее зеленые посмотреть и попрощаться. И это «Айсберг» взорвало, разворотило грудную клетку, вбило гвозди в его душу, и так принадлежавшую только ей одной. Смотрел и подыхал. Он там подыхал, пока его били прикладами, толкали в спину. Он запоминал ее лицо, ее слезы, ее ресницы, он жадно вдыхал ее беззвучное «люблю».

Потом трясся в тюремном вагоне, в грязи, голодный, пересохший от жажды, и думал о том, что впервые в ее глазах не было ненависти…впервые они сами кричали ему «люблю» по-настоящему. Он ощущал смертельную эйфорию, какое-то чумное счастье, когда умирающий рад своей смерти. Цеплялся за это воспоминание, прокручивал его снова и снова, проворачивал в воспаленном мозгу, наслаждался каждой секундой.

– Эй, сука! Отдай матрас! Твоя сраная вонючая задница полежит на полу!

Распахнул глаза и медленно повернул голову в сторону говорившего. Синие глаза стали стеклянного ледяного оттенка. Морда зека без одного переднего зуба с длинной щетиной склонилась над ним, он поигрывал мышцами и двигал бычьей шеей.

– Я тебе сейчас кости переломаю, если не встанешь.

Так же медленно приподнялся, сел на матрасе.

– Че молчишь, падла? Вы видели? Оно молчит!

Удар был резким, быстрым в горло, настолько сильный, что кадык вошел в глотку, хрустнул с такой силой, что из глотки зека хлынула кровь, и он с хрипом завалился вперед. Отшвырнул назад ногами, осмотрел остальных, притихших зеков. Несколько из них бросились на помощь наглому беззубому ублюдку, остальные попятились назад.

– Б*яяяяяя. Это ж Лютый. Его лучше не трогать…Хера ты полез, Беззубый! Он Алому глаза пальцами выдавил, он больной на всю голову…!

Петр лег обратно на матрас, закинул руки за голову, прикрыл глаза. Урод. Испортил картинку…ту самую, когда Марина впервые пришла к нему в том отеле. В своем переднике, с длинной косой и попросила его купить ее.