Первая леди, или Рейчел и Эндрю Джэксон

Рейчэл встала, прошлась по комнате, прикасаясь к старым, знакомым предметам: к рашперу, принадлежавшему ее матери, который висел сбоку у камина; большим напольным часам, своему пианино и флейте Эндрю, лежавшей в футляре; ореховому письменному столу ее отца. Она выдвинула ящик и увидела одну из глиняных трубок Эндрю и рядом с ней в деревянной шкатулке — табак. Не задумываясь взяла трубку, набила ее табаком, подошла к камину и, выбрав живой уголек, приложила его к табаку, как делал Эндрю. У дыма был раздражающий, почти невыносимый вкус, и Рейчэл быстро его выдохнула. Через некоторое время она вновь вдохнула: на этот раз ощущение не было таким неприятным. Она погрузилась в кресло, втягивая понемногу табачный дым и выдыхая его в сторону потрескивавших дров. Она почувствовала себя ближе к Эндрю. Боль несколько утихла.

На нее нашла мечтательность, ее память вернулась к детским дням в Виргинии, на плантации, к ее отцу, начинавшему каждый новый день с молитвы. Первое, что старался внушить ей отец, Бог — это не идея или его отдаленное присутствие, а часть ее самой. Рейчэл слышала голос отца, говорившего ей: «Мы все — неотъемлемая часть Бога».

Она знала, что для ее отца Бог был всегда близок. Однажды она увидела его молившимся молча, без слов, и спросила, не боится ли он, что Бог может не услышать его. Джон Донельсон снисходительно улыбнулся и ответил:

— Нет, моя дорогая, Бог знает наши мысли, и более отчетливо, чем наши слова.

Рейчэл никогда полностью не принимала и даже не понимала отцовскую концепцию Божества. Для нее Бог был всемогущим правителем Вселенной, отдаленной и зачастую устрашающей силой, контролирующей ее и всех других, нравится им это или нет. Ей никогда не удавалось добиться ощущения интимности в своих молитвах, ибо ей казалось, что Бог слишком далеко, где-то там, в небесах, чтобы увидеть и позаботиться о какой-то одинокой душе. Помимо отца она знала других людей, шагавших по жизни рука об руку с Богом, ее брат Северн был одним из них. Она молилась, когда Эндрю был в отъезде, но всегда молилась скорее с чувством страха, чем любви, и обращалась к отдаленному Всемогущему, не питая к нему всепоглощающей веры и не возлагая на него искренней надежды.

Сейчас же она обнаружила, что встала на колени у камина, молясь за мужа с большим благочестием и смирением, чем когда-либо. Чувство отдаленности и неприкосновенности Бога отпало: она ощущала Его присутствие не только в ее доме, в бревенчатой хижине Эрмитажа, но и в самой себе, слыша свою молчаливую молитву: «Позволь моему мужу выполнить свое предназначение… и сбереги его».

Спустя несколько дней Джош Кленнинг прислал ее портрет в Эрмитаж. Она извлекла слоновую кость из ваты, в которую завернул ее мистер Кленнинг, подошла к окну, и лучи солнца упали на ее изображение. У нее оборвалось сердце, когда она осознала, что перед ней не портрет молодой красивой девушки. Почему она не заказала свой портрет во время первой встречи с Эндрю, когда ее кожа была безупречно гладкой? В таком случае ей не пришлось бы посылать мужу портрет сорокапятилетней женщины со слегка располневшим подбородком.

Но это глупо, ведь и Эндрю не молод. Из-за пережитых им испытаний под глазами появились синие круги, морщины в уголках глаз и глубокие складки, начинающиеся около ноздрей и идущие вниз, к уголкам его неровного рта. От матери она унаследовала густые волосы, и они еще не потеряли своего цвета, кожа сохранила слегка розоватый блеск, а глаза такие же темные и оживленные, какими они были в двадцать один год. Черты ее лица говорили о пережитых неприятностях, страдании, неопределенности. Но нет ничего страшного в утрате молодости, если со временем любовь становится все более сильной.

Она отошла от окна, уложила миниатюру в шкатулку, занялась письмом к Эндрю. Закончив писать, она вызвала мистера Динуидди. Он возвратился через несколько дней с ответом от Эндрю. Рейчэл поднялась наверх, свернулась в клубочек на постели, вытащила из конверта листок бумаги, заполненный его неровным, но ясным почерком.