Первая мировая. Брусиловский прорыв

Во густых хлебах яма чёрная,
Во сырой земле — гробова доска...
За бугром лежу, да за насыпью.
Эх, ты лютая невтерпёж-тоска...

Уж как первая моя думушка —
Ты чужа земля, австрияцкая,
Во густых лесах, во глубоком рву
Ты черна земля — яма братская.

Тяжче грому бьют пушки медные...
Во глубоком рву — ясны оченьки,
Л вторая, ох, дума-думушка —
Ты развей тоску, темпа ноченька.

Градом-тучею нуля стелются
По над кручею над карпатскою.
Не сказать вовек, не поведаю
Третью думушку я солдатскую.

Во глубоком рву наточу я штык,
Во глухи леса уйду-скроюся...
Да тому ль дружку-штыку вострому,
Я спокаюся и откроюся!..

...Подхожу к большой группе. Гудит хриплый бас вперемежку с певучим тенором. Издали узнаю Асеева. Живописным табором разлеглись лошади у коновязи. Искрами разлетается пламя костра.

   — Живой огонь скрозь щель пробивается, — долетает голос Асеева. — А ты — знай, молчи...

Стою, скрытый сосной. Близ самого пламени лежат чужие солдаты. Много наших артиллеристов. Выделяется лохматая, грузная фигура огромного пехотинца в папахе. Шагах в двух от него, спиной к костру, сидит бледный Асеев.

   — Видать штунда, что ль? — бросает хрипло огромный пехотинец, остро блеснув глазами из-под бровей.

Потом, затянувшись цыгаркой, говорит раздражённым голосом:

   — Кажна тварь о беде своей жалуется, кажный пёс скулебный — пни его — заскулит не в очередь. А мужик всё молчит, да к богу жмётся...

Говорил он окая и крепко выдавливая слова.

   — А ты в бога веруешь? — строго взглянул Асеев.

   — Бога не замай, — лениво сплюнул гигант, — на ём свой венец, не солдатский.

   — Погоди... Словами не хряскай, — заволновался Асеев. — Я тебе простое слово скажу, а ты вникай... Скатилась слеза хрустальная — и нет её. Ан слеза-то в сердце горит... Так вот оно все в саду божием: звёздочка гинула, закатилась — солнышком выглянула... Перстами господними деются дела человеческие. Не по нашему хотению — по воле божией... А ты, знай, живи, да душу во цвету хорони...

Пехотинец приподнялся на локте и выпечатал с угрюмой усмешкой:

   — И воробей-то живёт, да житьишко его какое: ножками по снегу бегает и г... клюёт.

   — А ты терпи, — воскликнул Асеев. — Терпи!.. Христос терпел — и нам велел.

   — Штунда! Дуй тя горой, — захохотал пехотинец. — Христа до нашего брата ровнят!.. Н-не, ты псалтырь не топчи. Христово дело одно: Христос для души порядку по земле ходил. А — то наше дело, не небесное... На котором грехи как воши сидят... Я, может, сотню душ загубил... Своей мы, что ль, охотой на такое дело пошли?..

   — Правильно! — загудело из темноты. И как блохи запрыгали острые словечки.

   — В бою — не в раю...

   — Вперёд себя под пулю Христа не пошлёшь...

   — Наше дело — солдатское: стой столбом, да сполняй, что велят...

   — Чу-дак ты, Асеев, — юлой врывается беспечный смешок Блинова. — Христос в небесах, а солдат в окопе — на голой ж... Нацепи-кось Христу винтовку, легко ль ему будет?..

   — Дело! — крякают наши артиллеристы.

   — Уж ты, Асеев, не спорься. В нашем деле псалтырь твоя дёшево стоит.

   — Э-эх! Оглушило вас до́-глуха пушками, — вскочил, весь трясясь, Асеев. И понёс певучей, волнующей скороговоркой, по-сектантски, с истерической дрожью выкрикивая отдельные слова.

   — Гудит людям смерть словом огненным:

«Стоят ворота железные, замками замкнутые. Велики ворота как грех греховный... Глянь, мужик, поверх силы твоей сермяжной... Ходит война, зубами в тело вгрызается; рушит земли крещёные... Опился лют человеческой крови людской. Земля от крови паром пошла. Не стало свету божьего в глазах, найтить себя не знает мужик. Стучит рукой смертною в ворота железные. Ан ворота голос душе подают...».

   — Заплясал, как дождь на болоте, — смеясь вставляет Блинов.

Но Асеев не слышит. Он весь трясётся в экстазе:

   — Сбереги душу свою во цвету — и травинка садом покажется. Закажи...

   — Полно ты врать, Асеев! — обрывают солдаты.

   — Одна тут у всех заказчица: на неё все работаем...

   — Мол-чальник, разрази твою душу! — сердито сплёвывает пехотинец.

Ворочаясь как медведь, он встаёт во весь свой гигантский рост, швыряя отрывистые слова вперемежку с матерщиной:

   — Н-не!.. Намолчались!.. Будя...

И, тяжело ступая, уходит в темноту, откуда по-прежнему несутся волны глубокой человеческой грусти.

Я подхожу к Асееву. Он бледен. Губы его трясутся.

   — Хорошо поют, Асеев, — говорю я ему.

Асеев вслушивается, пристально смотрит на меня, и на лице вдруг появляется привычная, светлая улыбка:

   — У земли — ясное солнце, у людей — ясное слово... Песней душа растёт.

* * *