Первая мировая. Брусиловский прорыв

Не таков ли и весь наш патриотический оптимизм?

...Часам к восьми канонада затихла. В воздухе разлита мягкая вечерняя тишина, и это сразу переносит нас из мира с железными трещётками и грохочущими цепями в мир, окутанный тихим человеческим счастьем. Странными кажутся только наши собственные голоса, которые звучат так громко (во время сильного боя голоса еле слышны). Откуда-то появились детишки, которых мы раньше не замечали. Люди смеются, поднимают радостно головы и уже не похожи на деревянные куклы с тупоумно-молчаливой тревогой на лицах.

   — На молитву! — кричит фельдфебель. И так забавно звучат среди всеобщего разгрома и поражения напыщенные слова патриотического гимна: «Царствуй на страх врагам...»

Однако оптимисты смотрят уверенно вперёд.

   — Говорят, гвардейский корпус заставил немцев податься, — весело бросает Костров.

   — Откуда у вас родилась такая идея?

   — Как же. Солдатики шли с позиций — передавали.

Пессимисты молчат.

   — Заставили немчиков замолчать, — продолжает Костров смелее. — Отогнали их вёрст на десять.

   — На сорок пять, — поправляет иронически Базунов.

   — Конечно, прогнали, — убеждённо настаивает Костров.

   — Наши гаубичные мортиры позади стали, а теперь они впереди нас: вон за тем лесом. По звуку слышно: вёрст на шесть впереди.

   — Стояли в резерве, а теперь на позицию выкатили.

   — А я так уверен, что завтра и мы вперёд пойдём.

   — Ещё бы! Штаб дивизии на четыре версты подался, штаб корпуса — назад, головной парк — назад. Только мы с вами вперёд пойдём.

...В одиннадцатом часу примчался ординарец из штаба корпуса:

   — Тыловому парку отойти в Трубачов — в двух вёрстах от Холма, а среднему — в Заграду.

Передвижение совершенно непонятное, если принять во внимание, что головной парк расположен в Майдане Рыбье, то есть гораздо дальше от позиций, чем средний.

...Отступаем с боями. Густой мелкий холодный дождь. Небо обложено мглистыми облаками. Посреди поля поникли намокшие деревья. Дорога грязная, скользкая. Ни сухой нитки на теле. От лошади валит густой пар.

Добрались до ближайшей деревни. Там уже окапываются полки кавказского корпуса. Под Райовцом в лесу расположились два запасных батальона для комплектования выбывающих гвардейцев.

По всем направлениям беспорядочно тянутся обозы, парки, пехота. Одни на юг, другие на север. Сталкиваются, мешают друг другу и отчаянно матерщинят, свирепо хватаясь за винтовки.

   — Счастье, что дождик падает, еропланов нет, — повторяют солдаты. — А то была бы им работа.

Не доезжая до Рыбье, повстречались с ординарцем, вёзшим предписание головному парку отодвинуться назад на четыре версты — в Завадовку, в двух вёрстах от Холма, и стоять на одной линии с тыловым. Из переданной тем же ординарцем диспозиции было видно, что гвардейский, 14-й и 24-й корпуса продолжают медленно отходить, а наш средний парк, неведомо для чего, остаётся всё время на линии пехотного огня.

В двух вёрстах от Заграды нам неожиданно преградили дорогу, объявив, что лесом ехать нельзя, что лес перекопан глубокими траншеями и надо ехать в объезд. Только через четыре часа добрались до Заграды — длинной, грязной деревни, населённой русинами вперемежку с польскими семьями. Остановились в стодоле. Боя нет. До позиций вёрст пять. Над Сенницей Ружанской стоит густыми клубами дым.

Тянутся раненые. Все в один голос твердят:

   — Одной артиллерией воюет. Пять-шесть часов бьёт тяжёлыми по нашим окопам, растирает их в пыль, людей с землёй смешивает. А потом кидаются в атаку — пятьдесят солдат под командой одного офицера, все пьяные.

   — А наша артиллерия?

   — Наша артиллерия, почитай, не стреляет, — со злобой отвечают солдаты. — Или по своим же бьют.

   — Как это так?

   — Да так. Пошли кубанцы в атаку. Добежали до германских окопов. А наша «Мавруша»[79] знай лущит и лущит. Сколько народу перебила. Хоть дохторов спросите.

В два часа дня получено донесение от головного парка:

«За истекшие сутки нами израсходовано шестьсот семьдесят шрапнелей и четырнадцать тысяч винтовочных патронов. Осталось — шрапнелей триста, винтовочных патронов сорок тысяч».

   — Значит, ружейной стрельбы почти не было, — говорит Базунов. — Видно, немцы всех своих солдат вооружают не ружьями, а мортирами. Скоро они всех своих лошадей научат стрелять из пушек, а ослов к нам в штабы отошлют.

...Отступление продолжается в том же хаотическом беспорядке. По шоссейным дорогам с утра до вечера тянутся пехотинцы двумя встречными потоками. Штаб корпуса переехал в Селец — на одной линии с Красноставом, но много восточнее.

   — Позвольте! Что это за странная передвижка? — волнуется Базунов.

   — Может быть, верховный главнокомандующий приказал штабам быть на линии боя, — соображает Костров.

   — Ну, конечно, — иронизирует Базунов. — Скоро их будут в атаку посылать... вместе с оптимистами.

А раненые всё идут и идут. И оставляют за собою полосу удушливых слухов и фантастических жалоб.

   — Эх, 18-я дивизия подвела. Сама отступила и ушла, не сказамши 70-й. Германцы нашей дивизии во фланг ударили. Как есть всю перекрошили...

   — Немец 2-ю сибирскую обошёл. Прорвал Ревельский полк и всю 18-ю в плен забрал.