Первая мировая война

Раненые в госпиталях постепенно выздоравливали, пусть иногда и медленно, однако случались неприятные инциденты. 23 февраля американский доброволец Кэрол Кастейрс писал отцу из военного госпиталя в Руане о ночной старшей сестре, которая бранила их за то, что они «беспокоят» хирурга, когда раны причиняли им особенно сильную боль. «Все офицеры ее ненавидели, – писал Кастейрс. – Однажды вечером ее встретили мяуканьем и мычанием. «Я думала, вы офицеры и джентльмены, – сказала медсестра, – но теперь вижу, что нахожусь на конюшне». Все засмеялись. Было странно смотреть на этих забинтованных людей, распростертых на койках и похожих на марионеток, с руками и ногами, изогнутыми под неестественным углом и подвешенными на веревках, перекинутых через прикрепленные к потолку блоки и с подвешенными на конце мешками с песком. Было странно смотреть, как в этом царстве страдания, боли, причудливых и невероятных поз койки тряслись от истерического смеха».

Американских солдат, возвращавшихся домой, потрясло то, как мало знают на родине об их победах и подвигах. Когда 25 апреля 1919 г. конфискованный немецкий лайнер «Левиафан» пришвартовался в порту Нью-Йорка, генерал Макартур, в последние недели войны командовавший дивизией «Рейнбоу», был удивлен, что их не встречает толпа известных людей, нет официальных речей и церемоний. На причале им попался только подросток, спросивший, кто они такие. «Знаменитая 42-я дивизия», – ответил он. Мальчик поинтересовался, были ли они во Франции. «В унизительной тишине, – впоследствии писал Макартур, – мы вышли из порта и разошлись в разные стороны: печальный, мрачный конец «Рейнбоу».

Зигфрид Сассун в стихах выразил гнев против тех, кто забывает о войне. В стихотворении «Последствия, март 1919» (Aftermath, March 1919) он писал:

Забыть об этом невозможно, нет!

Клянемся помнить ад военных лет.

Сраженье за Мамец и месяц обороны,

Мешки с песком сырым, окопы и заслоны,
И стаи хищных крыс, и даже смрад густой

От трупов, сгнивших на передовой,
И безнадежный дождь, и холод, и зарницы.
Ужели это все однажды повторится?

Вы помните атак невыносимый вой,

Бессильный гнев свой, и слепую жалость,
И раненых солдат смертельную усталость,
И павшего бойца с поникшей головой?

И маски вместо лиц, и на худых носилках

Парней, еще недавно радостных и пылких?

На Парижской мирной конференции Ллойд Джордж начал сомневаться в разумности тех жестких условий, на которых настаивали французы, и особенно Клемансо. 25 марта он на один день уехал в Фонтенбло, чтобы выработать собственную позицию по поводу того, как следует обращаться с Германией. В меморандуме, который Ллойд Джордж составил к концу дня, он заявлял, что хочет установить мир на все времена, а не только на тридцать лет. Карательные меры приведут к тому, что мир будет недолгим. Если немцев не успокоить, они могут связать свою судьбу с большевиками, и русский большевизм обеспечит себе преимущество, «получив подарок в виде самых успешных в мире организаторов национальных ресурсов».

После того как пройдет вызванный войной шок, предупреждал Ллойд Джордж, «сохранение мира будет зависеть от устранения всех причин для раздражения, которое постоянно поднимает дух патриотизма; оно будет зависеть от справедливости, от сознания того, что люди действуют честно в своем стремлении компенсировать потери… Наш мир должны устанавливать люди, подобные судьям на процессе, который не затрагивает их личных чувств и интересов, и не в духе жестокой мести, которая не удовлетворяется без увечий, боли и унижения»

Ллойд Джордж критиковал проекты подготовленных к тому времени статей, способных стать «постоянным источником раздражения». Чем быстрее будет покончено с репарациями, тем лучше, убеждал он. Не следует навязывать немцам власть чужеземцев – в противном случае «вся Европа превратится в Эльзас и Лотарингию». Он подчеркивал, что немцы – «гордый, умный народ с великими традициями», но, подписав мирный договор, они окажутся под властью «народов, которых считали ниже себя, причем некоторые из них на данный момент, несомненно, заслуживают такого определения».