Первая мировая война. Катастрофа 1914 года

Однако критики операции в Гельголандской бухте упускают из вида немаловажные психологические факторы. Урон, нанесенный немецкому флоту, не ограничивался незначительными материальными потерями. Немецкие моряки испытали унижение. Британские корабли безнаказанно дефилировали и палили из орудий в нескольких милях от побережья фатерланда. Сотни тысяч мирных жителей дрожали на берегу от орудийных залпов. Адмирал Тирпиц был в ярости – не в последнюю очередь потому, что на затонувшем Mainz служил лейтенантом его сын Вольфганг. В разговоре с Альбертом Хопманом он не стеснялся в выражениях: «Мы опозорены. Я знал, что придется пожертвовать сыном. Но это ужасно. Мы попали под огонь, и нашему флоту настал конец»{731}. Тирпица не утешило напоминание Хопмана, что британцы подобрали уцелевших, среди которых может быть и его сын, – мысленно он уже похоронил молодого офицера. Однако на следующий день от британцев пришла весть, что Тирпиц-младший действительно находится в плену{732}.

Гельголандская операция подчеркнула моральное превосходство Королевского флота над противником, которое сохранится до 1918 года. Кайзер проникся еще большим уважением к британской морской мощи и приказал немецкому флоту действовать с предельной осторожностью – большие корабли должны принимать бой лишь с его личного согласия. Это важное для британцев стратегическое завоевание в значительной мере оправдывало операцию. 9 сентября Гранд-Флит предпринял еще одну попытку провокационных действий на Гельголандском рейде – но немцы не откликнулись. Как ни обескураживала рвущихся в бой моряков такая реакция, она подтверждала незыблемость британского морского владычества.

Тем не менее Гельголандское сражение продемонстрировало и неготовность Адмиралтейства руководить современными военными действиями на море. Альманах Quarterly еще в 1860 году писал, что этому ведомству «затуманил мозги дым Трафальгара», и характеристика эта не утратила справедливости полвека спустя. В Адмиралтействе заправляли пожилые служаки, не отличавшиеся гибкостью мышления. И хотя Первый морской лорд, принц Луис Баттенбергский, пользовался уважением (несмотря на незаслуженные нападки в прессе из-за своих немецких корней), своей должности он не соответствовал. Язвительные критики наградили его прозвищем «Всецело одобряю», поскольку именно эта виза чаще всего появлялась в его переписке. Военно-морской штаб был, скорее, исследовательским отделом, чем механизмом разработки и управления операциями. Его структура предполагала, что адмиралы будут принимать решения в море, когда флот снимется с якоря. Однако вскоре стало очевидно, что в эпоху радио у Адмиралтейства возникает непреодолимый соблазн вмешаться, притом что и само ведомство, и его штат плохо для этого годились. «И на флоте, и в Адмиралтействе мозги были дефицитом»{733}, – писал подчиненный Битти Филсон Янг, разделявший недовольство своего начальника Морскими лордами и их штатом: «Ими владело косное и безжизненное убеждение, повсеместно проявлявшееся в политике [Адмиралтейства], что средства куда важнее цели»{734}.

К счастью для союзников, Адмиралтейство состояло не только из тугодумов. Один из важнейших отделов – разведка – попал в самые что ни на есть надежные руки. С ноября 1914 года хозяином Сорокового кабинета стал капитан Реджинальд Холл, прозванный Моргуном за привычку постоянно моргать. Холл был восходящей звездой флота – в недавнем прошлом командир линейного крейсера, которого слабое здоровье вынудило перебраться на берег. Первый опыт разведывательной работы он получил в 1908 году, когда, одолжив яхту у герцога Вестминстерского, отправился на якорную стоянку немецкого флота в Киле и, притворяясь обычным отдыхающим, пересчитал и сфотографировал корабли. Теперь же, занявшись разведкой уже профессионально, этот тщедушный человек стал внушительной фигурой и одним из гениев в своей области, которые иногда рождаются в Британии.

Знавшие его лично отмечали «язвительную манеру речи», добавляя, что «внимание в нем привлекало лицо и глаза. Величественный нос над плотно сжатыми губами и твердый раздвоенный подбородок подсказывали, что с этим человеком шутки плохи. Он напоминал сокола сапсана, и это впечатление усиливал острый взгляд, которым он обводил собравшихся». Другой знакомый отзывался о Холле так: «наполовину Макиавелли, наполовину мальчишка». Вторую половину подтверждала история, которую он любил рассказывать и сам, – о чересчур легком приговоре, вынесенном судьей немецкому шпиону на том основании, что обвиняемый передавал в Германию всего лишь места расположения фабрик. Разгневанный Холл, если верить этой истории, донес до немецкой разведки место расположения дома судьи, обозначив его как «стратегически важное предприятие».