Первая мировая война. Катастрофа 1914 года

Хронический пессимист Рузский встретился с австрийцами, однако его одолевал страх, что развернутые севернее немцы могут пойти на Варшаву, а оттуда – на Петербург. Поэтому он ратовал за отход к Неману. Часть варшавских фортов и мостов была взорвана в мрачном предчувствии такого исхода. Между тем 350 000 русских двигались на юго-запад от Люблина к Австрии, где Конрад развернул сравнимые по численности войска, и обе стороны беззастенчиво мародерствовали и жгли попадающиеся на пути села. Этим землям военные действия были внове, и население еще не приспособилось к их жестоким требованиям. В Ополе от горящей церкви остались только алтарь и крест, а кирпичи колокольни усеяли окрестное поле, перечеркнутое брошенными траншеями австрийцев. При этом в паре километров наступающие российские войска встретили семьи в праздничных нарядах, как обычно в воскресенье следующие в церковь. В деревенском пруду плескались и играли дети{762}. В лагере австрийцев Константин Шнайдер, с любопытством разглядывая церкви с куполами-луковицами и удивляясь забавным названиям, размышлял: «Таким и должен быть Восток. Заметно, что Европа осталась далеко позади»{763}.

Штабной офицер Эдлер Хеффт попал под свой первый артобстрел, устроенный русскими, 15 августа. В крестьянскую избу, куда его отправили на постой, угодил снаряд, «лошади взвились на дыбы, люди кинулись врассыпную, и кого-то наверняка накрыло на месте». Однако когда обстрел прекратился, он обнаружил, к своему изумлению, что ранило только одного человека – в колено. «Не иначе как Господь сотворил чудо, – писал он, – потому что в противном случае не уцелел бы никто»{764}. Они усвоили важный урок всех сражений: как ни опасен артиллерийский обстрел, он не означает абсолютного уничтожения, которое со стороны кажется неизбежным.

Союзных военных атташе, направленных на Юго-Западный фронт, российские командиры и штабные офицеры встречали троекратными поцелуями, которые британский генерал-майор Альфред Нокс терпеть не мог. Принимающая сторона уныло потягивала сладкий лимонад: Иванов запретил спиртное в офицерских столовых на время военных действий, не повысив тем самым ни боевой дух, ни рвение. Однако генерал пользовался любовью у солдат, с которыми постоянно заводил беседы. Когда дюжий артиллерист сказал, что оставил дома жену и пятерых детей, участливый командир заверил, что родня его обязательно дождется. Артиллерист ответил мрачно: «Как говорится, на войну широкая дорога ведет, а обратно – узкая тропка»{765}.

Утром 19 августа Иванов наблюдал за наступлением своей армии под проливным дождем. На привалах солдаты перематывали грязные портянки, вешая их сушиться, когда стихал дождь. Несколько молодых солдат распевали популярную в армии песню:

Помню, я еще молодушкой была,
Наша армия в поход куда-то шла.
Вечерело. Я сидела у ворот,
А по улице все конница идет.
Тут подъехал ко мне барин молодой,
Говорит: «Напои, красавица, водой!»
Он напился, крепко руку мне пожал,
Наклонился и меня поцеловал…
Долго я тогда смотрела ему вслед.
Обернулся – помутился белый свет.
Всю-то ноченьку мне спать было невмочь,
Раскрасавец барин снился мне всю ночь{766}

.

Однако, по словам очевидцев, «почти у всех на лицах были написаны тоска и уныние»{767}. Кроме того, Альфред Нокс отмечал, что большинство армейских лошадей, недавно реквизированных с ферм и конюшен, оказались слишком мелкими для тяжелых артиллерийских упряжек и слишком необученными для неопытных ездовых. В российской армии лошади полагалось в сутки 6,6 кг овса, 7 кг сена, 2 кг соломы – на треть больше, чем в мирное время, поскольку бедолаг заведомо предполагалось гонять в хвост и в гриву. В действительности, однако, лошади еще реже, чем люди, дожидались положенного им по уставу и умирали тысячами.