Первая мировая война. Катастрофа 1914 года

Британская Morning Post горячо призывала начать призыв на службу, но New Statesman утверждал, что, идя на эту крайнюю меру, «мы пожертвуем почти всем нашим моральным превосходством в этой войне. Мало того, что это наведет на подозрения – совершенно неоправданные, – будто страна с холодным сердцем воспринимает эту войну. <…> Призыв изменит саму подоплеку нашего участия. Это будет уже не война британского народа, а война британского правящего класса»{1087}. Лорд Нордклифф рвался заняться этим вопросом лично. «Я встретился с представителями правительства, – заявил он как-то вечером руководству редакции Daily Mail, – и меня попросили разработать схему призыва. Я отказался наотрез – пока нашим ребятам [корреспондентам за линией фронта] не окажут достойный прием и не создадут условия, в которых они смогут способствовать призыву, рассказывая о нашей действующей армии. Я могу завербовать 500 000 человек, но дайте сделать это по-моему. Они не согласились, и я отказался наотрез»{1088}. В результате до конца 1914-го и весь последующий год армия по-прежнему силилась посредством добровольного призыва обеспечить численность, необходимую для мало-мальски существенного вклада в войну на Континенте.

Чтобы хоть как-то пополнять ряды, армия снизила планку минимального роста для рекрутов со 170 см в августе до 162 см в октябре и 158 см в ноябре. Частично помогло: в 1914 году под британские знамена встало 1 186 351 человек. Однако другие воюющие армии уже развертывали войска в три-четыре раза крупнее. Только в 1916 году британские войска во Франции набрали наконец пропорциональную населению страны численность, и только благодаря введенному в тот год призыву удалось обеспечить постоянно требующееся на фронте подкрепление. В любом случае маловероятно, что большую армию удалось бы вооружить и снарядить раньше этого срока: британские экспедиционные войска испытывали хроническую нехватку теплого обмундирования (выданные первой зимой козьи полушубки оказались малопригодными), всех видов вооружения и, главное, артиллерийских боеприпасов, пока промышленное производство не достигло к третьему году войны нужных объемов.

Не хватало также вьючного и тяглового скота. В 1914 году британцы привезли во Францию 53 000 лошадей, другие армии использовали их примерно в тех же пропорциях. Официальные историки отмечали: «Огромные убытки от падежа животных в современной войне сильно недооценены»{1089}. Падеж лошадей и ослов в экспедиционных войсках составил 29 % в год – свыше 13 000 голов погибли во Франции и Фландрии до наступления 1915 года от болезней и вражеских пуль{1090}. Александр Джонстон отмечал, что во время перехода к Эне лошадиные трупы попадались через каждые 200 м: «Бедняги, досталось им». Многие из этих несчастных – подстреленных, охромевших или заезженных до изнеможения – были из 165 000 гунтеров и плужных лошадей, закупленных для британской армии в первые 12 дней войны. В сентябре отступающие немцы раскидывали по дорогам проволочные ежи – так называемые «вороньи лапы», чтобы притормозить кавалерию противника. Ежи со своей задачей справлялись неплохо, особенно если добавить к ним привычку французских хозяек выбрасывать золу из печи на сельские дороги вместе с гвоздями и другим железным хламом.

Много лошадей губило неумелое или жестокое обращение. У ветеринаров накопилось немало примеров того, как артиллерийские ездовые разрывали лошадям губы; кавалеристы забывали накормить или напоить своих скакунов; как лошадей без особой нужды пускали галопом по мощеным дорогам; как оставляли без внимания натертые седлом спины{1091}. В Ормскерке, Суэйтлинге и Ширхемптоне были организованы конюшни с запасными лошадьми и при каждой ветеринарная лечебница на тысячу четвероногих пациентов. В какой-то момент в армейских конюшнях лагеря Питт-Корнер под Винчестером набралось больше 3000 больных и раненых животных.