Первая мировая война. Катастрофа 1914 года

20-летний Жерве Морильон писал родителям: «Боши размахивали белым флагом и кричали: “Kamarades, Kamarades, rendez-vous!” [“Товарищи, товарищи, встретимся!”] Когда мы не вылезли, они сами вышли к нам, без оружия, во главе с офицером. Мы, конечно, тоже давно не мылись, но они просто жуткие свиньи. Только не рассказывайте никому. Мы даже от других солдат скрываем [эту встречу]»{1170}. Морильон погиб в 1915 году. С другого участка сообщал Густав Бертье: «На Рождество боши знаками показали, что хотят поговорить. Сказали, что не намерены стрелять… Они устали от войны, у них тоже семья, как и у меня, у них нет никаких разногласий с французами, только с англичанами». Бертье погиб в июне 1917 года.

Однако эти проявления доброй воли были отнюдь не повсеместными. Ив Конгар, 10-летний житель Седана, который так радовался началу войны, теперь вынужден был праздновать Рождество на оккупированной немцами территории. В тот вечер он писал в дневнике: «Надеемся, в следующем году будет лучше, чем сейчас. Очень холодно. Папу на ночь забрали. Рождественской службы нет. <…> Старую дорогу топчут чужие сапоги, все тихо и угрюмо. <…> Властвует сильнейший. Война – это вторжение и разруха, это стоны голодных, у которых нет даже корки хлеба, это ненависть к нации, которая грабит, жжет и держит нас в плену. У нас больше нет дома, потому что наша капуста, лук и все то, что родит наша земля, в руках этих ворюг»{1171}.

У британцев 2-й гренадерский батальон потерял на Рождество троих убитыми, двоих пропавшими и 12 ранеными; еще одного человека отправили в лазарет с обморожением, а на следующее утро – еще 22. Запись в журнале боевых действий батальона за 28 декабря свидетельствовала: «Жуткая грязь и сырость. Ужасная ночь. Гром, град, ливень, сильнейший ветер, выстрелы»{1172}. В секторе Франсуа Майера немцы из траншей в 80 м от французов кричали: «Français kaputt!» («Французы капут!») и т. п. Новогоднюю полночь они отметили ружейным залпом, в ответ на который французы грянули «Марсельезу». Майер писал: «Сердце щемило, когда их луженые глотки перекрывали свист пуль. Едва мы умолкли, немцы крикнули: “Да здравствует кайзер!”»{1173} Командование противоборствующих сторон постаралось не допустить рождественских перемирий такого же масштаба в последующие годы, но все же предотвратить неофициальные проявления сочувствия – «живи и дай жить другим» – с обеих сторон, ставшие характерной чертой конфликта на всех фронтах, оказалось им не под силу.

Уже в мирные дни австрийский лейтенант Константин Шнайдер, оглядываясь на свой военный опыт, отмечал феномен, характерный для многих войн, но для этой в особенности, когда фаза инициации для участника уже позади: «Ничего нового со мной не происходило, все казалось повторением уже пережитого. Война превратилась в рутину»{1174}. Примерно о том же писал в дневнике после Рождества 1914 года моряк Рихард Штумпф, служивший в немецком флоте: «Ничего примечательного не происходит. Описать ежедневный распорядок? Так он и будет ежедневным, повторяется изо дня в день»{1175}.

В сочельник французский журналист Ж. Шастане делился в Le Droit du people наблюдением, что французские церкви с августа испытывают невиданный с середины предшествующего столетия наплыв прихожан: «Люди молятся от страха. По мере привыкания к войне… все меньше и меньше людей будет обращаться к церкви, и все вернется на круги своя». Шастане оказался прав. Если на первые похороны погибших стекалось все селение, то потом, когда к войне привыкли, провожать в последний путь приходило гораздо меньше. Еще осенью многие французские села принимали беженцев из Бельгии и с северо-запада Франции. К Рождеству беженцев насчитывалось уже под три миллиона – огромное бремя для тех, кто кормил их и давал приют. Теперь все больше городов и сел закрывали перед ними двери, спасаясь, как от саранчи, называя грязными, распущенными, заразными и неприспособленными к сельскому труду.

Еще в августе мэры и старосты, облачившись в темные плащи и нацепив положенные регалии, отправлялись лично сообщать родным погибших трагические вести. Пять месяцев спустя многие сановники переложили эту обязанность на учителей. Одной из них, Мари Плиссонье из селения Лаваден в Изере, пришлось взять на себя работу ушедшего на войну почтальона и то и дело с соболезнованиями нести горестные известия в дома сельчан. «Конечно, все встречали весть по-разному, – говорила она. – Кто-то впадал в истерику, но большинство словно цепенели – как будто и сами предчувствовали»{1176}. В общей сложности из призванных на фронт 400 жителей Лавадена погибло 30, и еще сотня получила ранения. Мадам Плиссонье устраивала в сельском клубе регулярные лекции, на которых по картам и газетам рассказывала о ходе военных действий. Поначалу на лекции собиралось достаточно народу. Однако потом, когда на фронтах наступил застой, поток слушателей уменьшился, а после и вовсе иссяк. Дни слились в один и для оставшихся в тылу, и для воюющих на фронте.