Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса

Маргарет закрепила у меня на голове венец, и я увидела в зеркале свое бледное изумленное лицо с широко раскрытыми серыми глазами. На мгновение мне показалось, что я вижу лицо своей матери; мне даже показалось, что я стала такой же красавицей, какой когда-то была она, и я, чтобы прийти в себя, похлопала себя по бледным щекам и воскликнула:

— Господи, я выгляжу так, словно только что увидела привидение!

— Похоже, все мы сейчас так выглядим, — сказала Маргарет, и я заметила в зеркале у себя над головой слабое отражение ее улыбки. Она спокойно застегнула у меня на шее ожерелье и прибавила: — Все мы здесь чувствуем себя так, словно за нами охотится некий призрак. На улицах поют о герцоге Йоркском, который танцует в Ирландии, играет в Шотландии, а вскоре будет гулять и по английским садам, и все снова будут веселы и счастливы. Люди говорят, что он — призрак, явившийся на бал, герцог, восставший из царства мертвых.

— Да нет, люди говорят, что он — мой брат, — ровным тоном возразила я.

— И король Шотландии утверждает, что жизни своей не пожалеет, чтобы доказать это.

— А что говорит твой муж?

— Он говорит, что будет война, — сказала Мэгги, и улыбка сползла с ее лица. — Шотландцы готовы вторгнуться на территорию Англии, чтобы поддержать Ричарда. И как только они это сделают, начнется новая война.

Вестминстерский дворец, Лондон

Рождество, 1495 год

Дядя Генриха, Джаспер Тюдор, вернулся домой из очередной, тяжелой и длительной, поездки по стране таким же измученным и бледным, как и те, кого он пытал, а затем отправил на виселицу. Все его лицо было изборождено глубокими морщинами, и он как-то сразу постарел. Он, конечно, был и так уже далеко не молод, за шестьдесят, но в последний год как-то совсем не жалел сил, отчаянно желая обезопасить пребывание любимого племянника на троне и с ужасом сознавая, что его время уходит. Старость безжалостно настигала его, она шла за ним по пятам, а Генриха между тем продолжали преследовать всевозможные беды.

Моя тетя Кэтрин, которая всегда была примерной женой и ревностно исполняла свой долг, уложила Джаспера в постель и созвала в их роскошные и уютные покои множество врачей, аптекарей и сиделок, надеясь, что их стараниями ее муж поправится и снова встанет на ноги. Но тут ее взяла под локоток леди Маргарет, страшно гордившаяся своими познаниями в медицине и травах, отвела в сторонку и сказала, что Джаспер так прочно сделан, что и сам непременно поправится, а сейчас ему достаточно хорошей еды, небольшого отдыха и кое-каких отваров, которые она приготовит собственноручно. Генрих навещал любимого дядю по три раза в день — утром, чтобы узнать, хорошо ли тот спал, перед обедом, чтобы убедиться, что из кухни ему принесли все самое лучшее и, главное, с пылу с жару (он требовал, чтобы больному подавали еду, непременно преклонив колено), и в последний раз перед сном. После этого Генрих с матерью шли в часовню и молили Бога вернуть здоровье этому человеку, который так долго был краеугольным камнем в фундаменте их жизни. Джаспер заменил Генриху отца и, по сути дела, был его единственным постоянным спутником и другом, защитником и наставником. В ссылке Генрих вполне мог даже умереть, если бы не дядина любовь и забота. А для моей свекрови Джаспер был, по-моему, воплощением мужества, силы и влиятельности, а также ее единственной настоящей любовью, какую только эта женщина могла испытывать к мужчине. Джаспер был для миледи не только средоточием ее тайных любовных устремлений, хотя она никогда не говорила о своей любви к нему; он был именно тем мужчиной, за которого ей следовало бы выйти замуж, однако она, прожив рядом с ним всю жизнь, замуж за него так и не вышла.

Оба они, и Генрих, и его мать, испытывали твердую уверенность, что Джаспер, закаленный в боях воин, по нескольку дней проводивший в седле, много раз уходивший от опасности и ухитрившийся процветать даже в ссылке, непременно вырвется из когтей смерти и вскоре вместе со всеми будет танцевать на рождественском балу. Но прошло несколько дней, а он все не выздоравливал, и Генрих с матерью все больше мрачнели, а потом вновь принялись созывать к нему врачей. Прошло еще несколько дней, и Джаспер потребовал, чтобы к нему пригласили юриста, чтобы составить завещание.

— Завещание? — в ужасе переспросила я, когда Генрих рассказал мне об этом.

— Естественно! — рявкнул он. — Ему ведь уже шестьдесят три. Человек он в высшей степени ответственный. Естественно, он хочет составить завещание.

— Значит, он очень болен?

— А ты как думаешь? — Генрих резко повернулся ко мне. — Ты полагаешь, он улегся в постель просто так, для собственного удовольствия? Он никогда в жизни не отдыхал, никогда себя не щадил, ни одного дня, ни одной минуты… — Голос у него сорвался, и он отвернулся, чтобы я не могла видеть его слез.

Я подошла к нему сзади, нежно и крепко его обняла и прижалась щекой к его щеке, желая его успокоить.

— Я знаю, как сильно ты его любишь, — сказала я. — Он был для тебя и отцом, и всем на свете.