Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса

— По-моему, он просто нравился людям.

— И это тоже. А вот мне такое не дано. Мальчишка обладает тем же невероятным обаянием, каким обладаете и все вы, Йорки. Мне тяжело было видеть, каким счастливым он чувствует себя здесь, как он весел и очарователен, как естественно держится! Казалось, он тут и родился! Это было невыносимо! Но — и в этом вся проблема — я дал ему слово, когда он добровольно мне сдался, а его жена на коленях молила меня пощадить его. И я ей это пообещал. И она постоянно напоминала мне об этом обещании. Она бы никогда не позволила мне просто так заключить его в тюрьму или отдать под суд.

Генрих хмуро смотрел на пылавшие в камине дрова, даже не замечая, что признается мне, своей жене, в том, что подчинялся приказам любовницы.

— И еще одно. Согласно моему указу, он — сын лодочника из Фландрии, и прежде я считал эту легенду вполне удачной; однако она не превращает его в моего подданного, так что отдать его под суд за предательство я не могу. Поскольку он подданный иного государства, в его поведении нет ничего предательского по отношению ко мне. Жаль, что никто не предупредил меня об этом, когда мы с таким трудом подыскивали ему родителей. Следовало бы искать их не во Фландрии, а где-нибудь в Ирландии.

Я молча слушала его циничные рассуждения; я и так знала, как создавалась эта «биография».

— И вот теперь, — продолжал Генрих, — выхода из сложившейся ситуации два и оба неудачные: во-первых, я не могу судить его за предательство, поскольку он — иностранец, а во-вторых…

— И что же во-вторых?

— Во-вторых, он, возможно, не только не иностранец, но и законный английский король! — Выпалив это, Генрих разразился нервным смехом, потом отхлебнул из кружки и с каким-то странным весельем посмотрел на меня поверх потемневшей оловянной посудины. — Ты поняла? Если он тот, кем его называю я, то судить его за предательство я не имею права. Если же он тот, кем он сам себя называет, то ему следует быть королем Англии, а я, стало быть, являюсь предателем. Так или иначе, я оказываюсь слишком тесно с ним связан, и это с каждым днем все больше начинало его веселить. Потому-то мне и пришлось попросту вывести его из игры. Пришлось заставить его покинуть свое святое убежище, которое я же ему и предоставил.

— О каком святом убежище идет речь?

Генрих снова рассмеялся.

— Разве он не в убежище родился?

Я вздохнула.

— В убежище родился другой мой брат, Эдуард. Не Ричард.

— Ну, это все равно, — беспечно заявил он. — Самое главное — что мне удалось вытурить его из столь удобного и безопасного убежища, как мой собственный дворец! Сейчас он в бегах, и мне ничего не стоит доказать, что он готовил против меня заговор. Он нарушил данное мне обещание оставаться при дворе. Мало того, он обесчестил себя тем, что нарушил слово, данное жене, которая была уверена, что он никогда ее не покинет. А он взял и покинул! Короче, мне достаточно и того, что он нарушил данное мне слово, и теперь я могу его арестовать и поместить в Тауэр.

— А потом казнить? — спросила я, стараясь говорить ровным, недрогнувшим голосом. — Ты ведь, по всей видимости, казнишь его?

Генрих поставил кружку на столик, сбросил плащ и ночную сорочку и голым нырнул в мою постель. Я мельком успела заметить, что он невероятно возбужден. Впрочем, его всегда возбуждала любая победа, будь то поимка очередного преступника или заговорщика, удачно совершенный обман и возможность опустошить еще чей-то карман или даже предательство чьих-то интересов с выгодой для него самого — все эти вещи доставляли ему громадное удовольствие и вызывали стремление к любовным утехам.

— Иди ко мне, — сказал он.

Я упираться не стала, поскольку понятия не имела, что в данную минуту может зависеть от моего поведения. Я покорно развязала ленты на плечах, и ночная сорочка упала на пол; обнаженной я скользнула к нему в постель, и он тут же навалился на меня всем телом. Я закрыла глаза, стараясь ни о чем не думать, но все же успела позаботиться о том, чтобы на устах моих неизменно играла улыбка.

— Я не могу казнить его, — вдруг тихо промолвил Генрих. Эти слова насквозь пронзили мне душу, хоть я и продолжала улыбаться. Он занимался со мной любовью и одновременно думал и говорил о смерти! — Я не могу отрубить ему голову — во всяком случае, пока он не совершит какой-нибудь глупости, — говоря это, он продолжал тяжело подниматься и опускаться, придавливая меня своим весом, — но, думаю, он на радость мне наверняка такую глупость рано или поздно совершит! — И мне показалось, что сейчас он раздавит меня, сокрушит, точно могучая скала.

* * *