Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса

— А почему же тогда они не отказываются от общения друг с другом? — спросил он. — И почему бы мне в таком случае не проверить, правду ли они нам говорят? Почему они не хранят молчание, почему жаждут общения друг с другом, почему не отворачиваются от тех, кто к ним приходит и искушает разговорами о свободе? Я был к ним милостив, ты сама это видела и не станешь этого отрицать. А значит, и они должны были сохранить мне верность. Почему бы мне эту их верность не испытать? По-моему, это было бы только разумно. Я могу предложить им возможность общаться друг с другом. Если они мне верны, можно ожидать, что они отшатнутся друг от друга, и каждый сочтет другого самым ужасным грешником и клятвопреступником. Таким образом, в моих действиях нет ничего предосудительного!

Сперва меня охватила волна жалости к нему, особенно когда он наклонился к нежаркому огню, словно его знобит от вечно преследующих его страхов; но потом мне самой стало страшно; меня даже затошнило от ужаса перед тем, что именно намерен совершить мой муж.

— Господи, Генрих, ты же король Англии! — напомнила я ему. — Будь же королем. Никто уже не властен отнять у тебя трон. И тебе вовсе не нужно подвергать испытаниям этих молодых людей, тем более один из них — вечный ребенок. Ты уже вполне можешь себе позволить проявить великодушие. Проявить истинно королевское милосердие. Освободи их! Отправь в ссылку! Отошли как можно дальше отсюда!

Он покачал головой и неприязненным тоном заявил:

— А я не испытываю ни малейшего желания проявлять великодушие и милосердие! С какой стати? Разве когда-нибудь по отношению ко мне проявляли великодушие и милосердие?

Дворец Гринвич, Лондон

Зима — весна, 1499 год

Рожать я отправилась в самый красивый наш дворец и сама устроила для себя там родильные покои. А в январе Генрих и королева-мать устроили в парадном зале торжественный пир в честь моего затворения в родильных покоях. На этом обеде присутствовали все, кроме моей сестры Сесили. Она по-прежнему в торжествах не участвовала, потеряв и своего второго ребенка, дочь Элизабет. Таким образом, вступив в брак без любви и с единственной целью — подняться как можно выше в мире Тюдоров, она в итоге осталась бездетной вдовой, то есть ровным счетом ничего не выиграла.

Ни одной женщине такого не пожелаешь, но для Сесили подобная участь была особенно горька. К тому же она должна была оставаться вдали от двора и светской жизни, пока не снимает траурные одежды. Мне было жаль сестру, но я ничем не могла ей помочь. И она впервые не могла мне помочь при родах, так что я, попрощавшись с придворными, удалилась в свои красиво убранные покои без нее.

Леди Маргарет, как всегда, занимала самые лучшие комнаты, смежные с покоями короля, но мне больше нравились те помещения, которые я сама приготовила для нескольких месяцев затворнической жизни, связанной с родами. Родильные покои выходили окнами на реку, и я немедленно приказала своим фрейлинам снять с окон темные гобелены, на которых были изображены различные библейские сцены. Эти гобелены мне в назидание повесила здесь миледи, считая, что окна родильницы всегда должны быть наглухо закрыты. Но я не только убрала гобелены, но и открыла окна и часто смотрела на проплывавшие мимо суда и лодки, на тепло закутанных людей, которые, чтобы не замерзнуть, сновали туда-сюда по берегу реки, время от времени обхватывая себя руками; дыхание, вырываясь у них изо рта, образовывало маленькие облачка пара, которые надолго повисали в воздухе.

Я уже говорила, что последняя беременность давалась мне тяжело; зачатие было без любви, и я очень опасалась, что роды будут трудными. Сидя взаперти, я все время невольно возвращалась в мыслях к тем двоим, которых сейчас держали в Тауэре — к Тедди и «этому мальчишке», который называл себя моим братом. Интересно, думала я, а что они видят из своих окон? Наверное, им кажутся невероятно долгими серые зимние дни и темные вечера? Ведь солнце садится так рано, а небо постоянно закрыто мрачными тучами. Бедный Тедди! Он-то, должно быть, уже привык к этому, ведь с тех пор, как он лишился свободы, прошло уже почти тринадцать лет. Он, бедняжка, вырос и стал мужчиной в этой тюрьме, не видя ничего, кроме холодных стен своей убогой комнатушки и маленького квадрата окна. Стоило мне подумать о Тедди, и ребенок начинал беспокойно возиться у меня в животе, словно говоря, что я поступила очень дурно, не сумев спасти моего маленького кузена от жизни в темнице, куда больше похожей не на жизнь, а на медленную смерть. Я обманула ожидания Тедди и как его сестра, и как королева.

Но теперь не только мой кузен, а и еще один молодой человек смотрел из маленького окошка своей темницы в серое небо, словно пытаясь удержать гаснущий зимний день, и я, думая об этом, прижимала руку к выпирающему животу и шептала: «Никогда! С тобой этого никогда не случится!» — словно могла спасти хотя бы этого своего ребенка от той страшной участи, от которой так и не смогла спасти своего брата.