Первая русская царица

Много потребовалось сообразительности и настойчивости, чтобы рассадить без ущерба достоинства боярынь на соответственные им места. Ссоры возгорались поминутно; доходило до пинков и укоров родителям за их холопье происхождение. Распорядителю и его дьякам приходилось бегать как заведенным – одним грозить, других ублажать, и только когда пожаловал митрополит, разнокалиберное собрание умолкло и смягчило враждебные взгляды, бросаемые друг на друга. Но пора было доложить царственным хозяевам о том, что все вошло в колею и что хор митрополита изготовился к песнопению.

При выходе царя с царицей рука об руку хоромы затихли; тысячи глаз с пристрастием разглядывали молодую женщину; она стойко исполняла свою новую роль, и даже все заметили, что ее природная красота как бы удвоилась благодаря величию, которое она приобрела в этот день. Величие величию рознь. Царица привлекала и трогала сердца даже тех боярышень, что играли с ней еще так недавно в жмурки и прятки. Царь был доволен произведенным эффектом и прямо-таки счастлив, когда царица, обходя столы, тепло приветствовала и мизинных людей, точно она и с их дочерьми играла в свое время.

Гости были также довольны и царственными хозяевами и их богатым угощением. Все заметили отсутствие среди приглашенных Семиткина, что случилось по просьбе царицы. «Царь и господин моего сердца, не порть свой великий праздник лицом этого изверга!» Фразу эту передавали в толпе, как истинно сказанную царицей при обсуждении списка приглашенных гостей. И будто бы царь ответил: «Будь по-твоему, Семиткину здесь не место».

За вторым столом боярыни, в силу своего пристрастия к разговорам, перешептывались:

– Гляжу на царицу и думаю: как прекрасно нынче Господом Богом устроено. На землю Он спослал нам духа бесплотного с очами херувима.

Говорившая произносила свое слово нарочно громко. Она слыла при дворе льстивой боярыней. Ей возразила сварливая боярыня:

– Погоди, дай время, бесплотный-то дух оперится и расшвыряет нас с тобой, как вихрь снопы соломы.

– Не заметно ничего такого, – выговорила твердо и решительно боярыня Турунтай-Похвистнева.

Шептуньи не осмелились продолжать перемывать косточки царице. К тому же царица словно услышала злой шепот боярынь; она своими руками наложила на тарелки сладких пирожков и попросила маму обнести шептуний. Те покраснели.

За мужским столом решился встать Глинский и без стеснения обратиться к царю:

– В моем, государь, псковском поместье залег бурый медведь. Его сторожат день и ночь, и если у тебя не миновала охота пойти с булатным на чудовище, то досторожим до твоего приезда. За здравие твое порукой наши головы.

Царь, уже не доверявший Глинским, выразил свое согласие, повинуясь, вероятно, лишь своей охотничьей страсти. Брага развязала к этому часу боярские языки, так как один из недругов Глинского, не обинуясь, шепнул своему закадычному другу-соседу:

– Глинские готовы с первого же часа разлучить царя с царицей, а того не знают, что по Москве идет уговор искоренить весь род Глинских, только бы случай к тому представился.

Гости покончили в одночасье с угощением и с поклонами и благодарностями удалились. Хоромы опустели. Наконец-то царь мог поцеловать свою избранницу без завистливых глаз и не слыша злобного шепота.

Царское веселье завершилось народным пированием. Мизинные люди проведали, что для них приготовлено достаточно бочек с крепчайшей брагой. Брагу изготовил сам Касьян Перебиркин. В ковшах не было недостатка. Даже истинных пьяниц не гнали взашей. Вскоре от объемистых бочек остались одни обручи да клепки. По сигналу некоего дьяка, выкрикнувшего: «Государю Иоанну Васильевичу слава!» – разразилась вся Москва. Одуревшие бражники забрались на колокольню и принялись орать под малиновый звон: «Царю нашему московскому Иоанну Васильевичу слава!» В другое время таких «петухов» спустили бы с колоколен кулаками, а то и дрекольем, но сегодня и церковные сторожа выкрикивали славу.

Алексей Адашев, преданный царице человек, состоявший при великокняжеском дворе мовником, а теперь и ложничим, в обязанность которого входило стелить брачную постель, проводил новобрачных до опочивальни и, поставив на стражу Лукьяша с рындами, ушел наводить порядки в других хоромах. В рукодельной палате он даже прикрикнул на детишек, не успевших поделить между собой сладкие пирожки. Не будучи родовитым, он завоевал своей безграничной честностью полное доверие Иоанна Васильевича. Чуждый дворцовых хитросплетений он слыл в народной молве как надежный защитник интересов государства.

На следующее утро Иоанн Васильевич вышел из опочивальни в хорошем настроении и осыпал многими милостями царицыных приближенных, особенно маму.

– За твое береженье царицы жалую тебя ее казначеей, – объявил ей Иоанн Васильевич. – Требуй из Казенного двора все, что понадобится царице. Отказа не будет.

Казначеи числились саном на уровне верховых боярынь и фактически управляли всей царицыной половиной. Конечно, мама с радостью приняла эту монаршью милость.