Первая всероссийская

Восканян внимательно слушал, и на лице его отразилось разочарование. Умноженье в этом примере становилось похожим на сложение, исчезла та самая сложность и непонятность, какая мерещилась ему в слове «умножить». Илья Николаевич подметил это разочарованье и засмеялся.

— В этом мы с вами схожи. Я тоже мальчиком считал умноженье чем-то таинственным. Позднее, когда перешел к понятиям в кубе, в квадрате, к интегрированью, вспомнил свое детское чувство. Умноженье потому не сразу понятно детской мысли, что дети не находят этой операции в природе. Они замечают, как вещи складываются друг с другом, но не могут подсмотреть, где они друг на друга умножаются.

Разговор этот, хоть и очень короткий, да и по форме несколько сымпровизированный, оказал на Илью Николаевича странное действие: Ульянов задумался о прошлом. Было, в сущности, рановато подводить итоги увиденному и услышанному на Выставке, но сравненья невольно напрашивались. Нижний Новгород был еще совсем свеж в воспоминаниях, хотя кипучая симбирская деятельность, совсем не схожая с нижнегородской, ставшая как бы второй молодостью для него за эти два с половиной года, казалось, должна была отодвинуть их. Но вот они встали перед ним, пережитые шесть лет в Нижнем. И какие шесть лет! Тотчас после свадьбы, — пронизанные той особой супружеской нежностью, той необъяснимой привязанностью, когда двое людей отрываются друг от друга, от обоюдного присутствия, с великим трудом, словно срослись они общим корнем, как два листочка на ветке, — и всякий раз уход на службу, раздельные выезды по делу переживаются, как горькая разлука, и физически больно бывает не пребывать вместе, вот это какие были годы. А между тем сколько же было положено именно в них на деятельность, на борьбу! Ни разу, нигде не приходилось так бороться, так шаг за шагом отстаивать свое, как именно в эти годы…

Если с высоты тех лет посмотреть на Выставку, одно покажется отсталым, словно время попятилось, а другое так шагнуло вперед, словно и спорить было не из чего. Он представил себе «объединенный педагогический совет», где сам несколько лет вел протоколы, — плацдарм их ожесточенной борьбы. Поверить сейчас трудно, что директор гимназии Садоков и все его присные отвергли, как учебник, «Родное слово» и «Детский мир» Ушинского, а бедного Корсакова, предложившего педагогическому совету эти книги, чуть не заклевали, пока не заставили согласиться на бездарную серятину учебников Говорова. А сейчас? Выставка, открытая для всей России, курсы, разрешенные министерством, программа, одобренная военным министром, — и каждый день пятьсот человек народных учителей слушают с трибуны официальную рекомендацию: Ушинский, Ушинский, Ушинский… Но зато в математике, пожалуй, попятились… Илья Николаевич отдавал должное внешнему блеску Евтушевского, логике его учебника, а все же все же… В поданной им самим программе по арифметике и математике он, Илья Николаевич, не абстрагировал, не отодвигал именованные числа на второй год, — у него уже в первом классе коротко и ясно значилось: «Четыре действия над целыми отвлеченными и именованнымичислами. Решение задач на пройденные правила с обращением внимания на умственное счисление и на упражнения на счетах».

Вспомнил Илья Николаевич и кое-что другое. Приехав из Казани в Пензу сразу, с университетской скамьи, ярым сторонником Лобачевского, он восемь лет в Пензе чувствовал себя его ставленником, аккуратно копя и обрабатывая данные устроенной им метеорологической станции. А в Нижнем, — сколько восторженной силы в нем было тогда! — смело ввел в свою программу, помня о широком взгляде Лобачевского на объем математических знаний в гимназиях, наряду с элементарной математикой, — и понятия о прямоугольных и даже косоугольных координатах, и понятия о сферический геометрии и тригонометрии, расширяя представленья учащихся о природе пространства. Ясно припомнилась ему его запись в программе: «Для пополнения сведений из сферической геометрии может служить „Сферическая тригонометрия“ Э. П. Янишевского». Он предвидел огромное значение математики для будущего и хотел, чтоб из гимназии выходили подготовленные для него юноши, умеющие мыслить математически…

Да и гимнастика, вот. Как новость, объявляет какой-то Пуаре, француз вероятно, и мзду берет. А у них пятнадцать лет назад в Казани студенты делали гимнастику, Илья Николаевич наизусть помнит вдохновенные слова Лобачевского на сей счет. И вся речь о воспитании Лобачевского, зажегшая его еще мальчиком, в гимназии…

Он шел и шел, вспоминая прошлое, а дождик стекал с его широкополой шляпы прямо за воротник. Домой идти было рано, обедать тоже рано, — в Москве раньше трех за обеденный стол не садились. Он огляделся и увидел себя на средней дорожке в первом Кремлевском саду. Прямо перед ним был павильон геолого-минералогический и горнозаводской, № 8 по плану. Илья Николаевич вспомнил, как Ауновский особо просил его навестить этот павильон и захватить, какая там найдется литература для него. Посмотрел на часы, отряхнул от дождевых капель шляпу и вошел туда.