Первенцы

Ему раньше не приходилось бегать в кольчуге, даже недлинной, и лучше бы никогда не пришлось. Он проделал только треть пути, когда понял, что дальше – либо падать, либо переводить дух. Хотя бы шлем не сползал на глаза, как тот, в котором он тренировался. Иногда Гашек на это жаловался, а главарь с усмешкой отвечал: «Приспосабливайся. Настоящий бой – это в принципе крайне неудобно».

И все-таки шлем почему-то ужасно сдавливал голову, почти как жгут, которым так умело орудовал Куница. Гашек снял его, отбросил в снег, стянул перчатку и залез рукой в подшлемник: волосы взмокли, словно он окунулся в воду. Холодный воздух больно саднил горло, а туда, к Итке, в самую гущу сражения, еще бежать и бежать. Он уже приготовился было к новому рывку, как сердце вдруг сжалось и ухнуло в пятки: раскатистым эхом прокатились над полем боя два длинных сигнала боевого рога.

Гул спугнул птиц по всей округе: небо обуглилось и почернело. Два длинных сигнала – значит, засадные хоругви пойдут в атаку, а он, Гашек, об этом не предупредил. Он не хотел крови, Итка не хотела, даже Бруно собирался решить дело миром – разве что гетману все это было в радость, потому что он жил войной, которая давно кончилась. Если война в самом деле такая, Гашек мог бы сказать, что ненавидит ее. Земля вздрогнула от топота десятков подкованных копыт. Засада, как гигантская змея, выползала из леса, раскрыв ядовитую пасть.

Гашек стоял прямо у них на пути. Пнул шлем в сторону всадников: пусть хоть одна лошадь, если наступит, сломает гребаную ногу. Достал меч. Приготовился. Шлем подмигнул ему солнечным бликом, Гашек вслух послал его подальше. Наемники мчались во весь опор. Кто-то с поля боя прокричал им приветствие. «Почему не разворачивают строй?» – успел подумать Гашек, прежде чем заметил сопровождающую кавалькаду бледную тень, которая, выждав момент, прыгнула, вцепилась в коня на полном скаку и сомкнула челюсти на бедре седока. Солнце опять ушло за облака, и вдруг поднялся такой оглушительный визг, что пришлось закрыть руками уши. Другая наемничья лошадь споткнулась на ровном месте – шлем Гашека был совсем ни при чем.

Он задрал голову наверх, туда, откуда раздался шум. Солнце скрылось не за облаками, а за клокочущей тучей птиц – и вся эта туча обрушилась черным градом на головы воинов гетмана.

Первые ряды попытались замедлиться, сменить направление, но на них тут же наскочили задние, и одичавшие от ужаса кони без разбору топтали друг друга и падающих людей. Юркая бледная тень оказалась рысью. Гашек услышал ее рычание, затем – другое, ниже и громче, опасно похожее на медвежье, а где-то в этой каше из звуков различался отрывистый лай. Снег напитался кровью. Ветра не было, но лес ходил ходуном: между ветвей и стволов мелькали его бесчисленные обитатели. Крики, вой и стрекот слились во всеобщий гвалт.

Один из хорунжих, подволакивая ногу, вырвался из окружения и попытался спастись бегством, но его догнал клыкастый секач. Птицы единым порывом взмыли в небо, закружили смертельной воронкой над грудой тел, многие из которых еще шевелились. В тени, на вершине этого кровавого холма, заблестели желтые глаза. Целая стая, больше дюжины молодых волков, а среди них – маленькая лисица. Они все обратили к Гашеку перепачканные морды, и он вцепился, как утопающий, в рукоять меча. «В пять-шесть прыжков добегут, – прикинул он. – Вот и все». Гашек помнил, как это бывает, когда человека рвут на части волки – страшный конец, но он, может, и заслужил как раз такую смерть.

Лисица тявкнула, прыгнула вниз, перебирая черными лапами – и пролетела огненным всполохом мимо. Сразу за ней, не обратив на Гашека никакого внимания, промчалась стая. Он развернулся и почувствовал, как накрывает сзади неосязаемая волна тепла и силы. Рога, клыки и клювы, копыта, когти, крылья. Он не один, они – за его спиной.

Гашек поднял меч и сделал шаг вперед, другой, третий. Вслед ему доносились стоны и проклятия умирающих.

Итка слышала их – всех, каждого. Она ощущала мерное дыхание сонной почвы, где до поры затаились тысячи тысяч странных, слепых существ. Белый саван земли она расшила алыми узорами, и ей не понадобились для этого иглы. Все голоса, звериные и человеческие, пели для нее колыбельный напев, и только один, исходящий из самого сердца, говорил странные, рассыпающиеся искрами слова: «Ты победила, Итка Ройда, дочь Марко и Ветты. Эта победа – твое дитя». Она спрашивала: «Отчего мне тогда так горько?» – и ей отвечали: «Матерям часто бывает горько смотреть на своих детей». Итка вдыхала запах мороза и крови: «Тогда зачем все это? Зачем мы приводим кого-то в такую жизнь?»

Ответом ей были воспоминания.