Первичный крик

«Стала ли я безумной только ради того, чтобы слышать, как мое «я» поет, словно индианка в лесу? Сошла ли я с ума для того только, чтобы она говорила мне, как поступать, что видеть и чего не видеть? Думаю, что на эти вопросы надо дать утвердительный ответ. Я не видела и не замечала реального мира, потому что жила в своей первичной боли. Я избегала всякой мало–мальски страшной ситуации, боясь, что она всколыхнет и поднимет на поверхность весь тот ранний детский ужас. Думаю, что я жила в безумии, потому что не могла его чувствовать. Я никогда не пыталась задуматься о том, что со мной случилось; да что там, я даже не могла вспоминать об этом. Из страха окончательного саморазрушения мне приходилось проецировать чувство страха во внешний мир — на других людей.

Думаю, что мое сумасшествие было вызвано слишком сильной болью, и под сумасшествием пряталась реальная первичная боль, перед которой я не смогла бы устоять, не смогла бы ее выдержать. Теперь я понимаю, что подавила все свои чувства, ибо они могли привести меня к первичной боли. Может быть, разница между мною и другими людьми заключалась в том, что я видела свои собственные чувства во всех окружающих, хотя эти люди просто поступали так, как им велели их чувства. Так как все, что меня окружало, пока я росла, было одним сплошным сумасшествием, то так ли безумна была я, отказываясь видеть что бы то ни было в истинном свете? Может ли желание выжить любой ценой быть названо безумием, если оно означает внутреннее умирание одной части души, которая омертвела только ради того, чтобы оставшаяся часть могла жить? Если бы я ощутила и прочувствовала весь тот ужас, в котором я жила, если бы я не заслонилась от него неким воображаемым миром, понимая, что меня никто не услышит, если я скажу правду, то у меня нет никаких сомнений, что я никогда не вышла бы из этого кошмара живой».

Совершенно ясно, что безумие этой женщины было зашитой от боли. Жизнь с матерью, которая держала дочь рядом с ненормальным садистом–отцом, возникшее в самом раннем возрасте подозрение, что матери наплевать на нее и более того она, возможно, желает смерти дочери — это слишком непомерное переживание для маленького ребенка. Ей не к кому было обратиться. Позже эта пациентка говорила мне:

«То, что было абсолютно невозможно принять, так это понимание того полного презрения, которому я подверглась без всякой вины с моей стороны, если не считать того, что я просто выжила в этом доме. Я пыталась быть хорошей, тихой и послушной, все время думая, что со мной, должно быть, что-то не так, если со мной так плохо обращаются. Я не понимала, что это они были безумны, когда я была совсем маленькой. Я изо всех сил старалась быть хорошей, чтобы понять, почему мать так ненавидит меня. Я думала, что она сама подложила меня отцу, потому что я была плохая; может быть, я виновата в том, что он так со мной обошелся».

Ощущение реальности существования ее нереальности (психоза) стало началом избавления от боли. С самого раннего детства она страдала от рева, который постоянно раздавался у нее в ушах, и только во время последнего первичного состояния она поняла, что этот рев есть не что иное, как накопившиеся в ее голове и запечатанные в черепной коробке крики, которые она постоянно слышала в детстве.

Когда курс первичной терапии был уже близок к завершению, пациентка записала: «Думаю, что это чудо — то, что я вообще выжила, и что я живу теперь. Сейчас я достигла той ступени человечности, какой остальные люди, во всяком случае, их большинство, обладают всю жизнь. Моя цельность очень хрупка. Я отчетливо чувствую это. Я так боюсь снова стать разделенной». Так больная говорит о расколотом «я»:

«Я видела, что моя личность расколота, разделена, и слышала ее отделенную часть, слышала голос той женщины, потому что моему отщепленному «я» никогда не позволяли выразить себя. Я была вынуждена следовать за голосом, слушать его; я боялась покинуть тот мир и вступить в другой, который я считала безумным. Она, та женщина, говорила мне о реальной красоте, реальных цветах и звуках. Она говорила, что тусклость и серость и поиск иллюзий возникает, когда я не следую за ней. Она говорила мне, чтобы я не испытывала ни к кому ненависти, потому что ненависть не может быть реальной, реальным может быть только страх испытать боль. Это был страх и ожидание первичной боли».