Первичный крик

Потом мы стали обсуждать мои сомнения относительно дальнейшей работы в общественной школе. Мы дошли до того факта, что это была надежная, респектабельная, безопасная, гарантированная программа среднего класса, но мне хотелось видеть в гробу все программы. Я сказал Арту, что очень боюсь, потому что не знаю, каким будет мое новое «я», и я очень опасаюсь отдалиться от того «меня», которого я так хорошо знаю. Потом мне стало ясно, что мне придется отказаться от моей знакомой прежней личности, хочу я этого или нет, потому что, если я буду и дальше жить по программе, то останусь гомосеком, но я не хотел больше им быть!

Он спросил меня, чего я достиг за прошедшие две недели. «Я достиг моего прошлого и овладел своим телом», — ответил я. Он спросил, что я хочу делать дальше. Я сказал ему, что хочу учить людей переживать — переживать, как за себя лично, так и за политику.

Я вернулся домой в самом возвышенном состоянии, я парил в эмпиреях, как воздушный змей. Меня действительно воспламенило сильнейшее побуждение что-то сделать со своей жизнью — сделать что-то значительное. Я понял, что секс, сигареты, спиртное, деньги или наркотики, и вообще ничто другое в том же роде, не смогут этого заменить.

Суббота

Сегодня в группе все опять началось с лежания на полу. После того, как несколько человек принялись плакать по своим мамочкам. Я страшно разозлился, потому что не мог вернуться назад, не мог, потому что мне некуда было возвращаться. Арт заметил, что я сижу, и заставил меня лечь. В слепой ярости я принялся колотить по полу кулаками. Потом я заорал: «Я сумасшедший! Почему они не дают мне плакать! Я хочу жить!» Арт подошел, и я сказал ему, что оторвался от них на двадцать лет и мне очень трудно вернуться к маме и папе. «Я могу поплакать по деду, — сказал я, — потому что он единственный любил меня и помогал мне». «Скажи им, что хочешь вернуться», — сказал Арт. И я сказал им. Что хочу вернуться к ним таким, каков я есть, что я хочу, чтобы они любили меня, как любил дед. Какие-то краткие минуты я бесстыдно рыдал. Потом я рассказал Арту про дядю Мака, и о том, как дед морально уничтожил дядю Мака, когда тот захотел стать музыкантом, и как Мак возненавидел деда, а потом убил себя пьянством». «Точно также, как и ты убивал себя», — сказал Арт. «Но, по крайней мере, Мак, кажется, знал, чего хотел, я же пока не знаю». «Нет, — возразил Арт, — они тоже морально тебя уничтожили».

Я погрузился в мысли о Маке, моем любимом дяде и моем детском идоле, о том, как я убивал себя и о том, что сделали мама и папа. У меня сильно разболелись живот и голова. Потом я стал метаться и сучить ногами, как ребенок. Когда припадок кончился, я очнулся и увидел, что все смотрят на меня. Они сказали, что я сильно напугал их своим гневом.

Я же рассказал им, что всю неделю старался добиться того, чтобы мною овладел страх. Одна женщина на это заметила, что я не лежу неподвижно, когда подступает боль, а начинаю дергаться, как ребенок. Это была хорошая идея. Скорее всего, так оно и было, хотя бы потому, что мой способ не работал. В глубине такого припадка прятались слепые эмоции. Все остальное исчезало из сознания до тех пор, пока я не успокаивался. Едва ли мне удастся продвинуться дальше слепой ярости и впасть в состояние парализующего страха.

Когда я вернулся домой, то заметил, что у меня очень устала поясница — как будто мне пришлось здорово поработать после долгой неподвижности. Ломота была в том же месте, где болело, когда я лежал на полу.

Позже, когда стемнело, я отправился на вечеринку. В первый раз за прошедшие две недели я общался с людьми. У меня не было ни малейшего желания пить или курить, но мне хотелось трахаться и размять суставы. Чувствовал я себя хорошо — я стал другим и обновленным. Более живым. Кажется, я просто лучился жизненной энергией, потому что это почувствовали и окружающие. Я познакомился с гибкой блондинкой по имени Фрэнсис. Кроме нее подцепил еще и сочную брюнетку Эйлин, одетую в платье с низким вырезом и сверкавшую золотыми украшениями. Но все же я остановился на Фрэнсис, потому что она безупречно владела своим телом — и вообще делала много всяких вещей. Некоторое время я смотрел, как она танцует, а потом и сам попытался с ней потанцевать, но у меня это вышло не так хорошо. Я едва не отключился, поддавшись старому чувству уничижающего гомосексуализма. Я заметил, что в зале многие люди испытывают такое же ощущение. Они не владели своими телами. Они вообще находились вне своих тел. Вне всего на свете. После вечеринки было очень приятно трахать Фрэнсис, но хотелось, чтобы она поменьше включала голову. «Ты такой мужчина», — и всякая прочая чушь в том же духе. Утром я почувствовал, что надо было как-то на это отреагировать, например: «Успокойся, не нажимай. Просто расслабься и дай волю своему телу. Пусть тело говорит голове, что ей делать. Тогда не придется заниматься этой ерундой».