Первичный крик

Это очень интересно: с каждым прошедшим днем, по мере того как я становлюсь здоровее, все больше людей начинают думать, что со мной что‑то не так. Сменились любимые цвета, изменился стиль одежды — все это представляется людям не моим; моя жена говорит: «Это не тот Гэри, которого я знала». То же самое произошло со мной после одной гигантской первичной сцены; напряжение и зажатость бесчувствия отпустили мое лицо, кожа на нем расслабилась и разгладилась. Я стал выглядеть моложе. Буквально на следующий день знакомые начали спрашивать, не случилось ли со мной чего, не заболел ли я? Теперь я очень отчетливо вижу одержимость огромного большинства людей точно знать, что именно происходит с другими (или, во всяком случае, они привыкли думать, что им это интересно). В нашем обществе это делает межличностные отношения (если их вообще можно так назвать) достаточно гладкими. Люди могут иметь дело друг с другом только при условии, что могут сложить вместе разрозненные части информации — черты характера и другие факты, касающиеся другой личности, — чтобы получить об этом человеке хоть какое‑то представление. И пусть только этот человек попробует сделать что‑нибудь, что выпадает из привычного портрета — другие сразу обвинят его в том, что он стал каким‑то другим, то есть, чужим. Единственное, что остается делать, это приоткрывать свою новую личность очень постепенно и малыми порциями.

17 мая

Начали образовываться новые связи. Первое, что я ощутил — это мучительная боль в животе. Внутри меня стал рождаться крик (ребенок Гэри, истинный Гэри хотел появиться на свет), но я не смог собрать все силы, чтобы породить громоподобный, сотрясающий землю крик. Единственное, на что я оказался способен, был довольно звонкий писк. Чувствуя, что мой организм делает все, на что он способен, и чувствуя всю силу того крика, который рвался из меня наружу, но ощущая, что у

меня просто недостает сил родить этот дикий вопль, я понял эту связь так, что моя болезнь была моим личным выбором. Все, что от меня требовалось, это заорать во всю силу моих здоровых легких. После этого я стал бы по–настоящему живым, заново родился на свет. Я боролся с собой, насколько мне хватило сил, и продолжалось это, как мне показалось, очень долго. Я вышел в соседнюю комнату, чтобы побыть в одиночестве. Желание побыть одному, в уединении, было причиной, заставившей меня встать. Другой причиной стало то, что я с кристальной ясностью слышал разговор других людей обо мне.

Во рту у меня накапливалась как прежде густая слюна и тягучая слизь. Я был переполнен ими — они были везде — в кишках, в носу, в голове. Это было все то же знакомое до бол и дерьмо, которое я чувствую всю последнюю неделю. Должна образоваться связь, чтобы я смог поднять и выплеснуть из себя весь тот огромный груз дерьма — только после этого я обрету способность родиться. Мне было необходимо почувствовать дерьмо, прежде чем извергнуть его из кишок через глотку и рот. Чувство дерьма означает чувство желания мамы и папы. Желать же маму и папу — это болезнь. Та болезнь, которую я сейчас переживаю, заключается не только в сумасшествии и безумии, это физическая, телесная болезнь, меня преследует физическое недомогание во внутренностях, в глотке я ощущаю вкус этой болезни, и он отвратителен.

Внезапно я начал ощущать, что все мое существо съеживается, превращаясь в один колоссальный, оглушительный крик, этот крик накапливался у меня в центре тяжести, на дне желудка. Тело мое сжалось, собираясь с силами, и когда крик наконец потряс меня, тело мое сложилось пополам, как перочинный нож. Я кричал несколько раз, и каждый вопль поднимал с самого дна моего существа болезнь желания мамы и папы, и желание это принимало форму вязкой слюны и тягучей противной слизи. Такой сильной боли в животе я не испытывал очень давно. Из глубин моего существа рвался дикий вопль, я звал маму и папу, и каждый раз, когда я кричал, я ощущал ту же тошнотворную болезнь: тошнотворное отторжение, тошнотворную безнадежность и бесполезные желания, тошнотворное ощущение, что тебя не видят, не замечают, не слышат,

я ощущал тошнотворное отчаяние. Я никогда этого не чувствовал, и если бы почувствовал, то все эти переживания и чувства свели бы меня с ума. Прошло какое‑то время, и я снова ощутил, как во мне начинает шевелиться крик. Он набирал силу и мощь где‑то в кишках, где‑то глубоко внутри, и когда я выпустил его на волю и дал ему сотрясти меня, мне показалось, что он не весь вышел наружу — крик маленького Гэри не смог вырваться из моей глотки, он не смог пройти весь путь. Я сплевывал слизь, но теперь она показалась мне жидкой и прозрачной. Я уже чувствовал ее влажность на моих ладонях, когда крик снова провалился в живот. Этот крик теперь напомнил мне проскользнувшее по пищеводу яйцо, даже скорее скользкий яичный желток. Я отчаянно пытался снова поднять рвущийся наружу крик выше, потому что он начал звучать у меня в голове, распирая ее — этот крик был сама жизнь. Меня охватила безнадежность, потому что я был совершенно изможден и вымотан.