Первичный крик

Я поняла, что означали эти два последних кислотных путешествия, я поняла, почему раньше спокойно переносила одиночество — только потому, что могла хорошо прятать мои чувства. Я притворялась, что у меня все хорошо (как я делала это в детстве), потому что не могла перенести чувство беспомощности и одиночества. Даже теперь, после сеанса, я притворяюсь, что ничего не чувствую, потому что не могу перенести поганого настроения и одиночества. Я все еще хороню свои чувства, и даю им волю только во время сеансов.

Вторник

Сегодня я пришла на сеанс с сильным неприятным чувством в животе. Оно разрядилось громким криком, но этот крик был бессловесным. Наконец, я поняла, что мне страшно, потому что я одна: со мной не было ни мамы, ни папы. Я не могла вынести этого одиночества; ведь я была такой маленькой. Я видела, какой была мама, когда вернулась из санатория (мне было тогда четыре года) и я вижу, какой она стала сейчас — притворяющейся веселой, беззаботной — маской. Потом я поняла, почему чувствую такое отвращение, когда она показывает мне свое тело во всем его уродстве, это потому, что я такая же как она, вся закрытая — с маской, надетой на мои страхи и мои чувства. Вот почему я вижу ее боль глазами ребенка, несмотря на то, что тогда я не могла выносить этого зрелища. У меня толстые ноги, оттого, что я загнала так глубоко свои истинные чувства, как и она. У меня большая грудь, потому что я только притворяюсь взрослой. Я чувствую теперь одно сплошное напряжение, я чувствую его во всем теле и хочу от него избавиться. Я погружаюсь в мое напряжение и чувствую, что оно‑то и есть боль. Все мое

напряжение — это боль, которой я не чувствую. Я не чувствую. Я чувствую это теперь и кричу.

Сегодня я также поняла, что моя забота о сестре — это смещенная забота о себе, потому что она сумела выплеснуть свою обиду и свою боль, а я заперла их внутри.

Среда

Сегодня я вошла в кабинет с расстроенным желудком, нервная и возбужденная. Все разговоры казались мне пустой болтовней и никчемной тратой времени, я погрузилась в свои чувства, я снова стала маленькой девочкой, лежащей в кроватке. Подняв глаза, я увидела маму, которая была со мной одна. Было видно, что она испытывает боль, страх, что она не совсем в себе. Мне стало страшно, я разделила с ней ее чувство. Даже будучи ребенком, я видела, какова она на самом деле. Это было слишком болезненным переживанием. Я была слишком маленькой, чтобы вынести это ощущение, это зрелище. Это было нечестно. Я просто не могла этого вынести. Вот почему мне пришлось с самого начала вытеснить мои чувства как можно глубже. Чувство младенца, который вынужден видеть, как его мать сходит с ума.

Потом я постаралась вспомнить папу. Воспоминаний было меньше, но они были масштабнее, крупнее, как бывает во время лихорадки. Я ощутила себя маленькой девочкой в кроватке (скорее, это была кювеза, так как у меня над головой был пластиковый прозрачный купол). Я видела только темноту, и мне страшно хотелось, чтобы папа взял меня на руки. Потом я увидела, что он стоит рядом, возвышаясь надо мной как башня. Он был похож на смотревшую на меня статую. Я не могла дотянуться до него. Я тихо позвала его, но он не услышал. Он просто не мог меня услышать. Я закричала: «Что с тобой, папа!?» Я не могла пошевелиться. Я не могла его позвать. Потом я увидела рядом с ним маму. Они оба были похожи на пустые восковые фигуры, они смотрели на меня, но ничего не видели и ничего не чувствовали. Потом справа от меня появилась сестра, которая с фальшивой улыбкой толкнула меня в бок. Мне захотелось, чтобы они все убрались прочь — это было страшное,

пугающее чувство. Я закрыла глаза и повернулась набок, чтобы они подумали, что я сплю и ушли.

Мое детство было омерзительным и ужасным с самого начала, но я скрыла это от себя. Я стиснула зубы и закусила чувства — такой я и осталась.

Четверг

Сегодня день опять начался с чувства напряжения в животе. Я стала ребенком, испытывая потребности, которые не могла выразить словами. Я попыталась позвать маму, но из этого не вышло ничего хорошего. Потом я увидела ее, но не захотела, чтобы она взяла меня на руки, потому что она выглядела как сумасшедшая. Я не хотела, чтобы они с папой были сумасшедшими и восковыми. Я ощущала грусть, потому что не могла почувствовать свои потребности, не могла, потому что для этого надо было измениться сначала моим родителям. Я просила их не быть сумасшедшими и чувствовала это очень реально. Потом я ощутила, что под этим внешним покровом прячется злоба. Я начала дико кричать на них. «Вы были мне нужны, но вас не оказалось рядом — вы были для этого слишком безумны». Кто же обрадуется, если он зовет родителей, но вместо них являются двое сумасшедших? Я думала, что злоба и ярость будут душить меня вечно, но нет — один вопль, и все прошло.

Весь день и ночь после сеанса мне было очень грустно — я чувствовала, что меня обманули, и вместе с обманом заперли в моем младенческом «я».

Пятница